Журнал «Если», 1997 № 02
Шрифт:
Гость, странствующий священник, рассказывал о своих путешествиях. Он прибыл сюда из Солярия, расположенного в одной из южных долин. Даже у купцов там дома из камня, рассказывал он. А уж у баронов — настоящие дворцы, и едят они на серебре, и каждый день у них подают жаркое. Вассалы и слуги лорда Фрейги слушали, разинув рты. Сам же Фрейга, прислушивавшийся к словам заезжего гостя лишь мельком, чтобы скоротать время, хмурился. Гость уже успел пожаловаться на плохие конюшни, на холод, на то, что баранину подают к завтраку, обеду и ужину, на неопрятный вид часовни в замке Вермейр и на то, как там служили обедню. «Арианство!» [1] — бормотал он, недовольно цокая языком и крестясь. Он сообщил престарелому отцу Игиусу, что все без исключения обитатели Вермейра прокляты, ибо крещены
1
Священник называет ариев язычниками, однако это течение зародилось в недрах раннего христианства. Его зачинатель — священник Арий (умер в 336-.ч) из г. Александрии. Ариане не принимали один из основных догматов официальной христианской церкви о единосущности Бога-отца и Бога-сына (Христа); по учению Ария, Христос как творение Бога-отца — существо, ниже его стоящее. Арианство осуждено как ересь церковными соборами 325-го, 381-го г. (Прим. ред.)
«Арианство, арианство!» — вопил он. Отец Игиус, дрожа то ли от страха, го ли от холода, решил по неведению, что арианство — это происки дьявола, и все пытался объяснить, что ни один из его прихожан никогда не был одержим дьяволом, разве что однажды нечистый вселился в графского барана, имевшего один желтый глаз, а другой голубой, и баран так сильно боднул беременную женщину, что у той случился выкидыш, однако животное обрызгали святой водой, и больше никаких неприятностей оно не причиняло. Напротив, баран этот стал отличным производителем. Что же касается несчастной женщины, так она забеременела вне брака, зато после всего случившегося вышла замуж за доброго фермера-христианина из Бары и родила ему еще пятерых маленьких христиан, по одному каждый год. «Ересь, прелюбодеяние, невежество!» — бранился иноземный священник. Теперь он по двадцать минут молился, прежде чем отведать барашка, зарезанного, приготовленного и поданного на стол руками еретиков. Чего ему надо? — думал Фрейга. Он что, ожидал обрести здесь роскошную жизнь — это зимой-то? Неужели он считает их всех язычниками, без конца твердя: «Арианство, арианство!»? Да он, без сомнения, ни разу в жизни ни одного язычника не видел — ни одного из тех маленьких, темноволосых, внушающих ужас людей, что живут на берегах озера Малафрена и в дальних холмах. И, разумеется, они никогда не стреляли в него тонкими стрелами из своих языческих луков. Иначе он бы сразу научился чувствовать разницу между язычниками и христианами.
Когда гость на время замолчал, перестав наконец хвастаться, Фрейга сказал мальчику, который лежал с ним рядом, подперев голову ладошкой:
— Спой нам, Гилберт.
Мальчик улыбнулся, сел и сразу запел высоким чистым голосом:
Царь Александр скакал впереди, Золотые латы на Александре, Золотые поножи и шлем золотой, И кольчуга из кованых колец золотых. В золото облаченный ехал царь, Ко Христу взывал он, грудь осеняя крестом, По вечерним он ехал холмам. Вперед мчалась армия на быстрых конях, Великое множество воинов спускалось с гор В долины Персии, убивая людей, покоряя народы, И следовали они за своим властелином, Что по вечерним ехал холмам.Длинная песня, казалось, не имела конца; Гилберт начал ее с середины и остановился, не допев даже до того места, где описывалась гибель
Александра, который «по вечерним ехал холмам». Но это не имело особого значения: все прекрасно знали песню от начала до конца.
— Почему вы разрешаете этому мальчишке петь о языческом царе? — возмутился гость.
Фрейга поднял голову.
— Александр был великим правителем христианского мира.
— Это был грек, вы, языческий идолопоклонник!
— В ваших краях, должно быть, поют эту песню иначе, чем здесь, — вежливо возразил Фрейга. — Вспомните, там ведь есть такие слова: «Ко Христу взывал он, грудь осеняя крестом».
Кое-кто из сидевших у камина позволил себе ухмыльнуться.
— Может быть, ваш слуга споет нам что-нибудь получше этого? — предложил Фрейга,
— Закончи свою песню, — сказал он. Слуга священника скороговоркой пробормотал оставшиеся слова, и как только отзвучал последний звук, тишина сомкнулась вокруг них.
— Ветер поднимается, — тихонько проговорил кто-то.
— Злая нынче была зима.
— Да уж. Я вчера пробирался через перевал от Малафрены, так снегу было чуть не по пояс.
— Это все их рук дело.
— Ты про горцев, что ли?
— А помнишь, мы прошлой осенью нашли выпотрошенную овцу? Касс еще тогда сказал, что это дурной знак. Он имел в виду жертвы, которые они приносят Одне.
— О чем это вы говорите? — поинтересовался иноземный священник.
— О горцах, господин священник. О язычниках.
— А кто такой «Одне»?
Воцарилось молчание.
— Что это за «жертвы, которые приносят Одне»?
— Знаете, господин священник, лучше нам об этом не говорить.
— Почему?
— Видите ли… вот вы сами справедливо заметили насчет песен: сегодня ночью лучше беседовать о святых вещах. — Касс, местный кузнец, говорил с достоинством, лишь изредка приподнимая веки над потупленными глазами, чтобы определить местонахождение собеседника, зато его сосед, молодой парень с болячками вокруг глаз, прошептал встревоженно:
— У Кургана есть уши. Курган все слышит…
Вновь повисло молчание.
Фрейга повернулся и тихо сказал, глядя прямо в глаза священнику:
— Горцы приносят жертвы Одне на камнях у подножия курганов. Что внутри курганов, не знает никто.
— Бедные язычники, бедные невежественные люди, — прошептал горестно старый отец Игиус.
— У нас в часовне алтарь из камня с Кургана, — сказал вдруг мальчик Гилберт.
— Что?
— Заткнись-ка, парень, — кратко приказал Гилберту кузнец. — Он хочет сказать, господин мой, что для алтаря мы взяли камень из кучи, что рядом с нашим Курганом. Большую мраморную глыбу. Отец Игиус, понятное дело, освятил ее, так что она теперь безвредна.
— А какой отличный алтарь получился… — улыбаясь, закивал отец Игиус, однако договорить не успел: сверху снова донесся вой. Старый священник опустил голову и забормотал молитвы.
— И вы тоже молитесь, святой отец, — сказал Фрейга, глядя на чужеземца в упор. Тот кивнул и начал тихонько молиться, искоса поглядывая на Фрейгу.
Сохранить в огромном замке тепло было почти невозможно; люди могли хоть как-то согреться лишь у самого очага, так что рассвет застал почти всех собравшихся на прежних местах: отец Игиус спал, свернувшись калачиком, словно камышовая соня; иноземный священник грузно осел на теплой скамье у камина, сцепив пальцы на животе, Фрейга вытянулся на спине, словно воин, павший на поле брани. Вокруг храпели и вздрагивали во сне его люди; их руки застыли в невольных незавершенных жестах. Он проснулся первым. Перешагнув через тела спящих, он по каменной лестнице поднялся на верхний этаж, где его встретила Ранни, повивальная бабка. На груде овечьих шкур спали вповалку несколько девушек и собак.
— Еще нет, граф.
— Но уже двое суток…
— Что ж, ей, бедняжке, с самого начала тяжело пришлось, — с презрением глядя на него, сказала она, — вот и надо немного отдохнуть теперь, верно?
Фрейга резко повернулся и, тяжело ступая, стал спускаться по неровным ступеням. Презрительный ответ Ранни задел его. Женщины весь вчерашний день были чрезвычайно суровы и страшно заняты; никто из них не желал обращать на него внимание. Он был как бы вне происходившего. Словно остался за стенами замка, на морозе. Будто не имел для этих женщин значения. И ничем не мог помочь. Фрейга сел за дубовый стол, уронив голову на руки и стараясь думать о Галле, своей жене. Ей было семнадцать; они поженились десять месяцев назад. Он представил себе ее округлый белый живот. Потом попытался вспомнить ее лицо, но не сумел, лишь ощутил привкус бронзы на языке.