Журнал «Если», 2002 № 07
Шрифт:
— Благодарю, Ваше Величество!
— Как вино? — поинтересовался Наполеон.
— Отменного вкуса, — вежливо ответил эколог.
— Я не взыскателен, но доводилось пить и получше, — небрежно молвил император. — Замечательные вина мне привозят из Испании.
Стена из красного кирпича, со всех сторон окружающая тесный двор, была высокой. Даже представить невозможно, что скрывалось за ней. Выходя на прогулку после завтрака, император каждый раз измерял стену взглядом. Если считать в новых единицах — метрах, к которым за последние полтора десятилетия Франция уже привыкла, —
Император поправил треуголку и вдруг поймал себя на неожиданной мысли, ранее его не посещавшей: жаль, что введение метра не связано с именем Наполеона. Но специальный декрет на этот счет появился в республике в девяносто пятом году, а это даже раньше итальянской кампании. Тогда Наполеон Бонапарт был всего лишь бригадным генералом. Произвели за взятие Тулона.
Он усмехнулся. Забавно: все в его власти, вот даже нелепый республиканский календарь, учрежденный Конвентом, с дурными названиями месяцев и лишними днями — санкюлотидами, отменил именно он. Один росчерк пера императора Наполеона, и с 1 января 1806 года во Франции снова стал действовать старый добрый календарь папы Григория XIII.
А если б захотел, ввел бы и свой собственный, наполеоновский. Астрономы с математиками постарались, подсчитали, что надо, и принесли на подпись императору проект календаря, еще удобнее, чем григорианский. Ему же только взять в руки перо, и вот началась бы во Франции наполеоновская эра. Отсчет можно вести со 2 декабря 1804 года, дня коронации в соборе Нотр-Дам. Гражданский, коммерческий и уголовный кодексы, определяющие правовые нормы, по которым теперь живут французы, — тоже детища императора. А вот метр — не его заслуга. И очень жаль, конечно.
Он припомнил, что само слово метр было «произведено» от греческого «metron» — измеряю. И что придумали эту меру ученые Монж, Лаплас и другие. Метр — это десятимиллионная часть четверти длины парижского меридиана…
Память у него всегда была отменной. Помнит даты, цифры, законы. Многих своих солдат знает в лицо и по имени.
Но тут император снова усмехнулся, на этот раз невесело. Где его солдаты, офицеры, маршалы? Никогда не думал, что когда-нибудь ему придется вышагивать по двору, словно узнику на ежедневной прогулке, дозволенной начальником тюрьмы. И вспоминать от скуки все подробности, связанные с введением метра во Франции.
Впрочем, справедливости ради надо было признать, что двор, куда их всех ежедневно приглашали на прогулку, с тюрьмой не имел никакого сходства. Скорее, крошечный парк с цветниками, кустами роз, квадратом аллей, проходящих вдоль стен, и даже маленьким фонтаном посредине. Стояли здесь и статуи античных богов, причем некоторые были неплохими копиями подлинников, хранящихся в Лувре. Розы и статуи немного улучшали настроение. Вот только стена вокруг глухая и очень высокая.
Император в третий раз обошел парк и присел на скамейку, чтобы понаблюдать за товарищами по несчастью. Неподалеку от него, на другой скамейке, сидел Гомер. Древнегреческий старец поднял невидящие глаза к небу, перебирал струны лиры и речитативом очень противным голосом выкрикивал какие-то древнегреческие строки. То ли вспоминал сочиненные раньше, то ли на ходу складывал новые.
Если кто из них и чувствует себя здесь сносно, подумал император, так это, безусловно,
Вид слепого Гомера настроил императора на философский лад. Он подумал: насколько разное у тех, кто гуляет в этом парке, положение. Гомер жил раньше всех, и потому имена Наполеона или, скажем, Галилея для него пустые звуки. Тот же Галилей должен бы знать о Гомере, но не о Наполеоне. А самому императору ведомы все те, кто жил раньше него, и не ведомы, кто будет жить после.
Галилей с мрачным видом бродил по аллее. Вот уж с кем отношения никак не складывались. Конечно, к ученому можно быть поснисходительнее — к наукам император всегда питал некоторую слабость. Правда, Галилей — итальянец, а это почти то же самое, что англичанин. Но вместе с тем даже среди англичан попадаются иной раз достойные люди.
Наполеон поднялся и пошел по аллее дальше, направляясь к самому молодому. Вид у того был какой-то потерянный, если не сказать — затравленный. Несколько дней его не было видно. Неужели и в самом деле ему удалось совершить побег и хоть на короткое время вкусить свободы?
Конечно, не к лицу императору Наполеону проявлять любопытство. Но в данном случае можно отбросить условности. В этом доме-клетке все равны, и император такой же узник, как и все остальные…
Кандидат наук в этот момент занимался тем, что внимательно изучал высокую стену, окружавшую двор. Стена была красного цвета, высокой, и над одной из сторон поднимались высокие остроконечные башенки с узкими окнами. Они вызвали у эколога смутные воспоминания о доме-особняке, который он видел, борясь со сном, из окна джипа, увезшего его из комнаты милиции станции метро «Дмитровская».
— В саду Тюильри, возле моего дворца, розы получше, — внезапно прервал его наблюдения голос.
— Разве вы живете не в Лувре? — поинтересовался, ободрившись, кандидат наук и на всякий случай добавил: — Ваше Величество.
Во взгляде императора он вдруг уловил некоторое удивление, которое, впрочем, быстро погасло.
— Ах да, — сказал Наполеон. — Вы мне уже говорили, что не бывали в Париже вашего времени, но должны бы знать, что в Лувре жили последние Валуа, которых сменил король Генрих, первый из Бурбонов на французском престоле. Ведь Генрих IV — ваш современник. Потому-то вам и кажется, что и я тоже должен жить в Лувре.
Император сделал пренебрежительный жест и продолжал:
— Но я никогда не любил этот каменный мешок, как и Версаль. Впрочем, это название вам не знакомо. Версаль построили уже при короле Людовике XIV, внуке Генриха IV. Как бы то ни было, я предпочитаю дворец Тюильри. Лувр я вижу из его окон. Может, вам небезынтересно, что в начале девятнадцатого века Лувр именуется Музеем Наполеона?
Кандидат наук обдумал такое сообщение. А не спросить ли этого человека прямо, пронеслось в голове у эколога, за кого они все меня принимают? Кстати, когда жил король Генрих IV? Вроде бы в XVI веке… Или в XVII? Значит, тот, за кого меня принимают, подумал эколог, должен иметь какое-то отношение к той эпохе.