Журнал «Если», 2002 № 10
Шрифт:
«У каждого свои семь заповедей», — с иронией подумал я о писателе. Но от предложенного стаканчика все-таки отказался. Зато Маришка перестала изображать спящую красавицу и обеими руками потянулась за напитком. Из чувства противоречия.
— Ты не будешь? — обернулась ко мне. — Тогда можно я за него возьму?
Разносчица кивнула. Наверное, опасалась проронить словечко в то время, как ее духовный наставник произносит со сцены:
— …ни вола его, ни осла, ни прочего транспортного средства, включая полноприводные иномарки…
Мило улыбаясь женщине с подносом,
— Нормальный чай, — беззаботно заметила она, когда женщина удалилась опаивать верхние ряды. — Только холодный и красный. Каркадэ, гибискус или суданская роза. И ничего психотропного. Даже сахара не положили!
Писатель посмотрел на нее с немым укором.
Слушать, как адаптируют «Ветхий Завет» для новых русских, мне порядком наскучило. Хотелось встать, громко хлопнув сиденьем, и демонстративно покинуть помещение. Но я остался — из-за Маришки. Правда, снова ушел в себя и только вздрагивал иногда, когда проповедник барабанным боем увековечивал на невидимых скрижалях очередную заповедь.
Чтобы доказать самому себе, что еще не окончательно опустился до уровня веб-дизайнера, вспомнить славное сертифицированное прошлое, стал в уме составлять программку, которая распечатывала бы собственный текст. Минут за двадцать составил четыре варианта, самый лаконичный — на Бейсике, всего 7 символов, включая перевод строки, самый изящный — на Лиспе. Начал сочинять то же самое на Паскале, но быстро впал в рекурсию, затем в меланхолию — и вывалился в окружающую реальность как раз к окончанию проповеди.
— Кто же будет судить нас за грехи наши тяжкие? — риторически вопрошал самаритянин. — Прокуроры с адвокатами? Товарищеский суд? Общественность? — И, изобразив мгновенную задумчивость, покачал головой, дескать, нет, не они. — Вернемся к тому, с чего начали. К убийству. Вот когда сосед соседа по пьяному делу отверткой пырнет за то, что тот последней рюмкой не поделился — это плохо? Да. А когда солдатик на поле боя из АКМа врага срежет на секунду раньше, чем тот гранату метнет? Тоже плохо? Да. Очень плохо. Однако куда от этого денешься? Накажешь солдата — через неделю сам на его месте окажешься. Только без автомата. Что ж, стало быть, простим солдатика?
На сей раз слушатели в зале прореагировали заметно активней, чем в начале выступления.
— Простим, — удовлетворенно констатировал ведущий. — Потому как грех на душу он принял за родную землю, а не за недопитую пол-литру. А кто осудит медсестричку, которая аппарат жизнеобеспечения смертельно больному отключит, не в силах больше смотреть, как он, бедный, мучается? Мы осудим? Опыта у нас не хватит их осудить! Мудрости! Предоставим это дело Господу. Он всеведущ, он разберется. И покарает виновных, но… потом, на страшном суде. А ведь нам хочется поскорее. Ну не можется нам ходить по одной улице с душегубами, ворами и прелюбодеями! Вот если б как-то отделить их от остальных — от нас, таких добрых и порядочных. Только как отделишь — на лбу-то у них не написано.
Насколько было бы проще и лучше, думаем мы, если б Господь прямо указывал нам на грешника:
Зал истово поддержал оратора. Даже Маришка монотонно кивала в такт его словам. Или просто клевала носом. Глаза-то закрыты, не понять.
— Вот мы с вами и подошли вплотную к идее наглядного греховедения, — улыбнулся самаритянин. — Только, я вижу, некоторые из вас уже порядком заскучали… — И в упор посмотрел на меня. — Да и мне пора отдохнуть. Так что к вопросу о наглядности мы вернемся через неделю. Буду рад увидеть вас снова в следующее воскресенье.
С этими словами самаритянин театрально раскланялся, легко вбросил объемистое тело на маленькую вертлявую табуретку, оставшуюся от барабанщика, и одной палочкой выдал на ударных блестящую импровизацию. Свободной рукой он подыгрывал себе на тамтаме.
— Вот уж вряд ли, — запоздало отреагировал я на приглашение приходить через неделю.
Недавние слушатели дружно хлопали креслами и неровными струйками вытекали из зала. Лица большинства выражали легкую растерянность. Действительно, как-то странно: заманили календариком, напоили холодным чаем, напомнили о вечном. А ради чего?
— Пойдем, — сказала Маришка, вставая.
— Куда? — Я взглянул на часы. До концерта оставалось чуть меньше часа.
— Прогуляемся. Я тут больше не могу.
Я встал и поплелся следом за ней к выходу.
Аритмичный перестук барабанов долго еще преследовал нас по коридорам и лестничным пролетам здания, пока его затухающее эхо не отсекли автоматические стеклянные двери входа, бесшумно сомкнувшиеся за нашими спинами.
С писателем мы так и не попрощались.
Холодное мартовское небо, с утра затянутое мутной серой пленкой, начинало темнеть. Солнце, невидимое из-за облаков, опускалось к горизонту, невидимому из-за окружающих зданий. Громада подсвеченного здания ЦДЭ выделялась в зарождающихся сумерках, как маяк, призывающий моряков вернуться на сушу… Тем более, когда у них сорок минут до концерта и билеты без мест!
Но мы упрямо двигались в противоположную сторону, навстречу ветру.
— Знаешь, а мне даже понравилось. В чем-то, — сказала Маришка.
— Ну, этот цветодифференцированный мир, в котором ничего плохого нельзя скрыть. Налево пошел — зелененьким стал. Перекормил слепенькую старушку грибами — сам покраснел и покрылся белыми пупырышками, как мухомор. Разве не здорово?
— Да уж, — нейтрально реагировал я, не вполне понимая, о чем речь.
— Слушай… А как быть с цветными от рождения? Китайцами, например. А негры? Интересно, на них это тоже распространяется? Ты видел когда-нибудь… О! — Маришка вдруг остановилась, пораженная, и прижала ладонь к губам. — Помнишь, в наших общагах, кажется, в «шестерке», жил рыжий негр? Ну, у него волосы были рыжие, и лицо чуть-чуть отливало красным. Помнишь?