Журнал «Если», 2009 № 03
Шрифт:
— Ого! — очень неприветливым тоном сказал Саша Морзи, бритый увалень, хорошо умеющий рассказывать анекдоты и всякие небылицы из своей жизни. Говорят, в нем пропал великий комик.
— Ого-го! — сказал я и подсел к Володьке.
Он на секунду оторвался от созерцания своей чашки, бросил на меня косяка и пьяно пробормотал:
— Напрасно ты. Это сейчас вредно для здоровья и репе… ре-пу-та-ции сидеть со мной за одним столом.
Первый раз в жизни я видел Володьку Смешнова пьяным.
— В чем дело, Володь?
— Ты вот их спроси, в чем дело, — он мотнул головой в сторону барной стойки, где, кстати,
Из дальнейших, довольно муторных расспросов выяснилось: его подозревают в том, что он спецагент. Началось это несколько дней назад (я же и сам видел, что какой-то он не такой, но из-за всей этой катавасии с дьяволами и Никитой Петровичем не придал, дурак, значения). Сначала косились, затем начали сторониться, потом перестали отвечать на приветствия, а сегодня кто-то нацепил ему на спину бейджик с надписью АКБ, то есть Агентство космической безопасности. На чем основаны эти подозрения, Володька, естественно, не знал, он вообще только сегодня, после бейджика, понял, в чем дело.
— Меня! Меня в агенты! А? Каково? — ревел он раненым слоном на весь бар, глаза в слезах. Никто не смотрел на нас, кроме Никиты Петровича; тот же наблюдал за нами с исключительным интересом.
Я оттащил Володьку на третий уровень, в его комнату, он почти спал. Я уложил его, снял с него ботинки, и перед тем как окончательно захрапеть, он сказал: — У тебя хоть твои дьяволы. А у меня что?
Едва я прошел к себе, а Никита Петрович тут как тут. Прям чертик из коробочки.
— Нехорошо как со Смешновым получилось, — посетовал он, усаживаясь в мое любимое кресло.
На Смешнове он не зациклился и стал развивать более животрепещущую для него тему — почему так не любят спецагентов.
— Спецагент — не понимаю, что в нем находят дурного. Высокопрофессиональный человек, работает на благо страны, уж здесь-то вы спорить не будете? Его работа очень важна, от нее зависит будущее всех граждан. Иной спецагент стоит целой дивизии или, если хотите, целого научного института. И только потому, что он шифруется, работает под прикрытием, а почти всегда это необходимое условие, только поэтому его ненавидят. Абсурд! Эта ненависть ирреальна!
Говорил он все это с удовольствием, с ясно читаемым чувством превосходства. Я не спорил, не было ни сил, ни желания.
Потом он снова круто изменил тему, стал расспрашивать, почему запись не получилась. Я продал ему заготовленную версию насчет запретной зоны, которую я еще раньше вычислил, что меня туда наконец пустили, и запись сразу пропала, однако ничего необычного в этой зоне я якобы не заметил. Никита Петрович, по-моему, эту версию не купил, только хмыкнул скептически. Правда, такое впечатление было, что ему все равно.
Потом он сказал невпопад, словно вовсе меня не слушал:
— Там, внизу, такое брожение высоких умов! Никак не решат, кто ваших дьяволов человечеству представлять будет. Это ж такой промоушен! Дурдом.
Но брожение высоких умов внизу меня как-то в тот момент не заинтересовало.
— Как хотите, — сказал я, — но, по-моему, она все-таки разумна.
— Она?
— Ну да. Мой дьявол. Я ее почему-то женщиной считаю.
И тут он сказал, и снова словно бы невпопад:
— Вы бы, Серёжа, с ними поосторожнее. Они не так уж безобидны.
Помню, я тогда удивился.
Для
Так что я особенно этим не заморачивался. Я просто выезжал с водой и играл с ними, обязательно чтобы в запретной зоне. А они уже не просто играли. Между играми Ити обучала своего дьяволенка ихним дьявольским премудростям — учила не натыкаться на крупные камни, потому что можно рассыпаться, показывала, что делать, если все-таки наткнулся, и заставляла повторить по многу раз; учила находить самые темные, а значит — я это не сразу понял, — самые теплые камни и греться от них, описывая вокруг узенькие кружочки; еще какие-то места в песке находить учила — вот это я так и не понял, что за места. Думаю, может, в тех местах они электричеством подпитываются. Ну, не знаю. Словом, малышу на моих глазах был преподан целый курс молодого бойца.
Особенно мне нравилось, как они распадаются. Вот только что носился как заведенный, потом закружился на месте, и вдруг — бац — исчез, рассыпался мелкой и почти невидной пылью, и она медленно оседает. Потом песок начинает шевелиться, будто под ним кто-то прячется, вдруг появляется маленький, тонюсенький, прозрачный почти вихрик, из него тут же вырастает невысокий такой песчаный пенек, пенек этот секунды две ерзает — и вдруг выстреливает вверх полноценным дьяволом. Процесс этот мне нравился еще и полной неподчиненностью физическим законам.
Дьяволенок был неуклюжий, и с первого раза у него долго ни одна премудрость не получалась. Зато когда получалось, он жутко радовался и тут же мчался ко мне, похвастаться — крутил восьмерки вокруг меня, проносился через танкетку, только что не подпрыгивал, а потом опять бежал к маме.
Учили и меня — понимать их. Правда, абсолютно безуспешно. Меня-то они понимали прекрасно, чувствовали до тонкостей, а я, когда они пытались мне что-то сказать, видел перед глазами сплошные тесты Роршаха, расшифровать которые не мог даже приблизительно. Какие-то цветные пятна, линии, точки, все это ползало, извивалось, вспыхивало, пропадало — сам дьявол не разобрался бы в этих калейдоскопах. Единственное, что я мог — отличать роршахи Ити от роршахов ее дьяволенка. У того линии и пятна мельтешили куда быстрее, краски казались ярче, тогда как роршахи Ити были поспокойнее, и преобладали голубые цвета. Но это был мой единственный успех, которым, собственно, и гордиться особо не стоило.