Журнал «Если», 2009 № 04
Шрифт:
— Он и от вас ушел, — констатирую я, беря ломтик желтого сыра. Сыр скользкий на ощупь, но я не смею положить его обратно.
— Разумеется. И всякая… воображающая, будто удержит его… была дурой.
Горький привкус в слове «дура» яснее ясного показывает, кто была эта «всякая».
— Вы утверждаете, что знаете о нем такое, чего не ведает никто.
Я заставляю себя прожевать скользкий сыр, оказавшийся на редкость вкусным — жирным и острым. И прекрасно сочетавшийся с перечно-чесночным привкусом мяса.
— Так оно и есть. И кое-что уйдет со мной в могилу.
Настала моя очередь кивнуть. Мне вполне понятно ее нежелание стирать грязное белье на людях.
Она пододвигает тарелку к краю стола. Что-то мелькает так быстро, что я едва успеваю заметить, как тарелка исчезает.
— Правда, история, которую я собираюсь поведать вам, — продолжает она, — отнюдь не из разряда особо секретных. Но и в документах вы ничего подобного не найдете.
Я жду.
— Это по поводу его планов, — говорит она, загадочно улыбаясь. — Он вообще не собирался появляться на церемониях и не намеревался подписывать никаких договоров.
— Он сам это вам сказал? — спрашиваю я удивленно. Судя по тому, что я видела, читала и слышала, он твердо намеревался участвовать в церемонии и даже прислал сообщение о времени прибытия своего корабля. Почетный караул уже ожидал его на другом аванпосту, ближе к тому месту, где проводилось торжество. Он даже заказал для этого случая парадный мундир.
— Нет, он ничего не говорил. Не такой он был человек. Я сама сообразила, много лет спустя.
Она сообразила, когда вспомнила, что случилось в последний день. Каким был Эвинг. Каким опечаленным казался.
Они встретились в его каюте, большой и роскошной, с грандиозной кроватью. Но его интересовал не секс, хотя они все же переспали.
Он заказал еду на двоих: поразительно обильный обед для столь удаленных мест. Но он ел, не чувствуя вкуса. Вернее, не ел, а ковырялся в тарелке.
Не то что Нола. Она давно не пробовала ничего подобного. С тех пор как очутилась в этом месте.
Но он подождал, пока она закончит трапезу, прежде чем заговорить.
— Как тебе это удается? — спросил он. — Как ты можешь спасать жизни, зная, что все это зря? Что все уйдет в отбросы?
Она непонимающе подняла брови:
— В отбросы?
— Большинство твоих пациентов снова пошлют в бой, и они погибнут. Или они вернутся домой, но никогда уже не станут прежними. Семьи перестанут их узнавать. Их жизнь необратимо изменится.
— Но не будет потрачена зря, — возразила она.
Эвинг, не глядя на Нолу, продолжал ковыряться в тарелке.
— Откуда тебе это знать?
— А тебе? — парировала Нола. Треков пожал плечами.
— Большинство тех солдат, которых я лечу, — всего лишь дети. Они вернутся домой и сумеют начать новую жизнь, — продолжала она.
Он снова пожал плечами.
— Как насчет их военной карьеры?
Она отложила вилку и отодвинула тарелку, вдруг сообразив, насколько серьезен этот разговор. И что предмет их разговора — всего лишь видимость. На самом деле речь идет совершенно о другом.
— Беспокоишься о том, что будет с тобой после церемонии? — неожиданно спросила она.
Треков покачал головой, но по-прежнему отказывался поднять глаза. Оказалось, что на макушке у него лысина. И очевидно, он давно не платил за стимуляторы. Маленький кружочек лишенной волос кожи придавал ему на удивление беззащитный вид.
— Дело не во мне, — пробормотал он, но Нола ему не поверила.
— Ты можешь остаться в вооруженных силах, — предложила она. — Им нужны стратеги. Даже в мирное время необходима постоянная армия. При любом правительстве.
— Повторяю, Нола, — с некоторым раздражением бросил он, — речь не обо мне.
— О ком же, в таком случае? — допытывалась она.
Он снова покачал головой, едва заметно. Почти невольно. Словно говорил не с ней, а с собой.
— О войсках? О людях, которыми командуешь?
Он продолжал качать головой.
— О раненых?
— О мертвых, — тихо ответил он.
Нола долго молчала в надежде, что он объяснит подробнее. Но так и не дождалась. Поэтому попыталась понять.
— Мы не можем им помочь. Даже при тех новых технологиях, которые у нас появились, при всех знаниях, которыми мы обладаем, помочь нельзя. Мы лишь стараемся не дать им умереть.
— И как ты это делаешь? — процедил он, вскинув голову. — Как узнаешь, кто достоин, а кто — нет?
Нола нахмурилась. Она была доктором. Лечила людей почти всю жизнь.
— Не я выбираю достойных. И не мое это решение.
— Я видел триаж {14} , — вздохнул он. — Приходится выбирать. Всегда приходится выбирать.
У Нолы перехватило дыхание.
— Я выбираю пациента не по его ценности для общества, — мягко пояснила она. — Критерий совершенно иной: можно ли его спасти? Во многом это зависит от времени. Кто перенесет медицинское вмешательство? Кому потребуется меньше времени для лечения, с тем чтобы я смогла уделить внимание другим пострадавшим? У кого самые легкие ранения? На кого врач потратит меньше усилий?
Последняя фраза заставила ее покраснеть. В таком она признавалась впервые. По крайней мере, признавалась человеку, далекому от медицины. Которому не приходилось сталкиваться с подобными проблемами.
— Так вот как ты определяешь тех, кому следует оказать помощь, — усмехнулся он.
Нола покраснела еще гуще.
— Разве это нисколько тебя не волнует? Разве ты не смотришь на тех, кого даже не пытаешься спасти, кем жертвуешь ради других? Неужели тебя ни разу не терзали угрызения совести?