ЖУРНАЛ «ЕСЛИ» №9 2007 г.
Шрифт:
– Честно? – Я пожал плечами. – Ну, половину.
– А еще честнее? – Карие глаза прищурились требовательно.
– Два, – неожиданно признался я. – Один из первой половины и один из второй.
– Два из шестидесяти четырех… – пробормотал он и снова пожевал папиросу.
– А что?
– Отвечали чересчур уверенно. Особенно про Гауссиан – преподаватель еще вопрос задать не успел.
– Допустим, – ощетинился я. – И что теперь? Переэкзаменовка?
– Да нет, зачем же. Вы, кажется, в буфет шли?
– Ага.
– А почему в этот? На седьмом этаже ведь ближе.
– Да,
– Так вы поднимались на седьмой? Я вздохнул.
– Вообще-то нет.
– Понятно. А что у вас в пакете? Ну-ка, живо!
Я, признаться, спасовал перед такой бесцеремонностью. Послушно развел в стороны полиэтиленовые ручки. В пакете не было ничего, кроме зачетки и зонтика.
Михал Палыч кивнул и спросил невпопад:
– А чем вы вообще планировали заниматься после университета? Вот это «планировали» меня сразу насторожило. Я не ответил. Во-первых, не знал как; во-вторых, просто не успел.
– Хотя зачем ждать? – продолжил мысль без пяти минут мой шеф. – У вас ведь каникулы сейчас начнутся. Хотите подработать? Денег много не обещаю, вы же пока по совместительству, зато скучно не будет. Опять же столовая у нас хорошая, недорогая. График работы – гибче некуда. Что еще…
Он много чего еще говорил, этот странный могучий старикан, а я смотрел на него, как мышонок на сыча, иногда даже кивал, только в конце решительно тряхнул головой и спросил:
– Постойте! Почему вы так уверены, что я соглашусь?
Михал Палыч ничего не сказал. Но зыркнул так, что пропала охота переспрашивать.
– Бери чистый лист. Пиши. По центру – два икса, римское двадцать. Дальше с красной строки. В толпе гостей пустое место, вокруг прозрачная стена. Тоска в груди. И взгляд на кресло, где миг назад была она. Написал?
– Сейчас, секунду… Написал. Это стихи, да? – сообразил я.
– Гений! – вздохнул шеф. – Напомни потом, чтобы поднял тебе зарплату. Ты что, все в одну строку записал?
– Ну да. Вы же не предупредили…
– Ладно. Бросай листок в корзину, бери чистый. Пиши с начала. Римское двадцать. Дальше… Каждый раз, когда я делаю паузу, начинай с красной строки и с заглавной буквы. Понятно?
Я кивнул.
Михал Палыч отвернулся к окну, закурил и продолжил диктовку.
В толпе гостей пустое место, Вокруг прозрачная стена. Тоска в груди. И взгляд на кресло, Где миг назад была она. Ушел в себя, вернусь едва ли, Засим адью, прощайте, vale.– Вале – тоже с большой буквы? – уточнил я.
– Нет, с маленькой. С маленькой латинской буквы. Или ты уже написал?
– Нет-нет, – поспешил откреститься я, добавив про себя: «Слава Богу!»
– Тогда пиши дальше.
Но выход в свет есть выход в свет, Итра-ла-ла-ла-ла лорнет…– Тра-ла-ла-ла-ла? –
– И тра-ла-ла-ла-ла лорнет, – терпеливо повторил шеф. – И прекрати меня перебивать. Пиши.
Блеснул насмешливо, игриво: « Eugene, вы где? Вернитесь к нам!» Вздохнул: «Оставьте! Что я вам?», Однако отвечал учтиво: «Я здесь, мадам, у ваших ног». Но эта встреча… Что за рок!– Записал… Хорошо, тогда пиши дальше. Отступи немного. По центру – римское двадцать один. И с красной строки.
Казалось, все давно остыло…Михал Палыч продиктовал еще одиннадцать строчек и замолчал – до того внезапно, что я спросил на свою голову:
– А дальше?
– Дальше сам.
– Опять двадцать пять! Что сам-то?
Он раздавил папиросу в пепельнице и закурил новую. Глубоко затянулся и с наслаждением выпустил целое облако ядовитого дыма.
– Так. Бери чистый лист. Пиши.
– А на компьютере, я извиняюсь, нельзя?
– Нет. Помнишь анекдот про миллион обезьян за пишущими машинками?
– Это про «Войну и мир»? Ну.
– Не нукай! Брехня это. Только от руки. Моторная функция, связь с мозгом.
– Не понял.
– Ты и не должен. Пиши. По центру – римское двадцать. С красной строки. В толпе гостей…
Передний край сиденья впивался в бедра. Кто только выпускает такие стулья? И табак Трехпалыча сегодня вонюч как сорок тысяч раздавленных клопов. Хоть плачь. Садист! Садист, палач и инквизитор! Нет, не так. И инквизитор, и палач.
Сам не знаю, зачем я записал это на листке, когда шеф в очередной раз закончил свой диктант.
– И всякий сам себе, хоть плачь, и инквизитор, и палач, – промурлыкал Михал Палыч, который, оказывается, уже минуту стоял за моим плечом. – Ну вот, можешь же.
– Тра-ла-ла-ла-ла, – пробормотал я.
– Что?
– Нина Воронская – кто это?
– Долго объяснять, – поморщился шеф. – Зачем тебе?
– Это ведь она была вместо «тра-ла-ла-ла-ла»? Убейте меня, если я знаю, кто это, но там точно было: «И Нины Воронской лорнет блеснул насмешливо, игриво», да? Скажите, да?
– Да, да. – Он взмахнул трехпалой лапой. – Или нет. Это же только вероятности… Ты не отвлекайся, пиши дальше.
– Что дальше? Что дальше-то? Вы этого хотите? Этого? – Я почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы жгучей и какой-то детской обиды. А может, дело было в табачном дыме. – И перестаньте пыхтеть мне в лицо, вы… вы…
Буквы подпрыгивали на месте, строчки наплывали друг на друга, но рука, как ни странно, писала. И остановилась не раньше, чем вывела внизу страницы: «Как сердце бешено стучит при виде чувственных ланит», потом перевернула листок, поставила в центре XXV и закончила чем-то совсем уж хрестоматийным: «Ужель та самая Татьяна».