Журнал Наш Современник №10 (2004)

Журнал Наш Современник

Вслед за этим русский публицист обосновывает также борьбу, разру­шения и жертвы, которые являются необходимым условием развития человечества, ибо “только наивность либо лицемерие могут отрицать оправданность борьбы”. Суровость и жестокость борьбы, по Устрялову, глубоко оправдана тем, что в конечном итоге она приводит к достойным целям (“Наше время”). Знаменитый тезис “цель оправдывает средства”, рассматриваемый как квинтэссенция макиавеллизма, Устрялов трансфор­мирует в мысль о том, что “цель оправдывает жертвы”: “Жертвы оправданны только тогда, когда они — реальные и необходимые средства к достойным целям”8. Русский мыслитель придерживается также мысли о том, что история является “самой жестокой из всех богинь, влекущей свою триумфальную колесницу через горы трупов” (“На новом этапе”).

Философским оправданием принципа борьбы стал для Устрялова гегелев­ский подход к действительности, согласно которому “жизнь есть сочетание противоположностей”9, то есть противоречия

стягиваются к полюсам, которые затем взаимоуничтожаются (“снимаются”, по Гегелю), порождая новое качество. Отсюда идея обоснования революционного насилия, ненависти и борьбы: “Нередко размах отрицания и ненависти — своеобразное ручательство жизненности организма”10. Отрицание, по мысли русского философа, никогда не бывает тотальным. В лучших традициях гегелевской мысли Устрялов считает, что “…революционный смерч не в состоянии всецело отменить старой жизни…”11. Мыслитель стремится увидеть в нарождающемся послереволюционном строе здоровые элементы старого порядка, так как “…и отрицание может сослужить положительную службу, если оно будет вовремя отменено новым творчеством”12.

Апелляция к диалектическому методу Гегеля помогла Устрялову вписать революцию в ткань своих философских размышлений и обосновать идею необходимости, естественности и закономерности революции, когда столк­но­вение русского национализма (тезис) и интернационального коммунизма (антитезис) закономерным образом выливаются в политику государственни­ческого национал-большевизма (синтез): “Марксова борода по-своему... “переваривается” русской действительностью, логическая и психологическая пестрота революционной весны “утрясается”, приобретая цельный стиль и единое культурно-национальное устремление... народ приходит к осознанию новой своей государственности”13.

В связи с проблемой осмысления революции стоит упомянуть и идеи так часто цитируемого Устряловым французского консервативного мыслителя Жозефа де Местра. Перед де Местром на заре XIX столетия стояла схожая задача — необходимо было обосновать Французскую буржуазную революцию 1789 года, вписать её в контекст своих философских размышлений. Де Местр, исходя из религиозно-провиденциалистского восприятия исторического процесса, расценил факт революции как свидетельство прямого божест­венного вмешательства. Революция рассматривается французским мысли­телем как божья кара провинившемуся человечеству. В восприятии Устрялова революция свободна от религиозного звучания, она является лишь частным проявлением всеобщего закона развития, несет в себе положительный, творческий заряд, позволяя обществу достичь более прогрессивной стадии развития. Русским мыслителем декларируется не только примирение с революцией, но и постулируется необходимость сотрудничества с ней. Он упрекает эмигрантскую интеллигенцию в узости мышления, в неспособности увидеть себя в революции и распознать революцию в себе — вскрыть не только “национальные истоки великого кризиса наших дней, его светлого и темного ликов”14, но и “познать себя”15. Именно в революционные эпохи, в моменты грандиозных мировоззренческих сломов перед интеллигенцией — образованнейшим слоем народа, “уцелевшим в революции и принявшим её, остро встает задача не политического уже, а духовного самоопре­деления”16.

Успехи СССР в послереволюционном экономическом строительстве и отстраивание здания российской государственности окрыляли Устрялова, убеждали его в правоте своих исходных тезисов, заставляли призвать всех русских патриотов “не бессмысленно бороться с новой Россией... а посильно содействовать её оздоровлению, честно идти навстречу “новому курсу” революционной власти, становящемуся жизненным, мощным и неотврати­мым фактором воссоздания государства российского”17. Подтверждением теоретической позиции Устрялова стал взятый советским руководством курс на “построение социализма в одной стране”. Тактический принцип Ленина был превращён Сталиным в стратегическую идею развития советского государства и стал идеологическим обоснованием сталинской политики строительства социализма. Устрялов рассматривает данный лозунг как “особую, своеобразную, защитную теорию” и даже провозглашает идеал своеобразной советской автаркии, в соответствии с которым “СССР должен стать в известном смысле “самодостаточной, самодовлеющей страной” (“Hiс Rohdus, hiс salta!”). Более того, данный процесс, который русский публи­цист называет не иначе, как “национализация Октября” , носит взаимо­обусловленный характер — не только русская государственность проступает в результатах революции, но и “революция входит в плоть и кровь народа и государства”, не только Октябрь национализируется, но и “нация советизи­руется”18.

В основе этих взаимообусловленных процессов просматривается, по мысли Устрялова, фатальная логика исторического развития — любое социально-политическое явление несёт в себе внутреннюю идею, которая обречена на свое конечное осуществление. Однако жизнь приближается к своей цели “кривыми путями”19, соблазняет человека идеальными целями, призывает его к осуществлению несбыточных мечтаний, воплощая при этом через реальные, практические

действия человека свои сверхзаданные задачи. Поэтому понять скрытые пружины истории и имманентную логику историче­ского процесса можно лишь тогда, когда политик осознает зависимость своих действий от “требований времени” и “разума эпохи”20 . В политической деятель­ности проступает детерминизм, который выражается в том, что цель превра­щается в средство — в этом и состоит проявление знаменитой гегелевской “хитрости разума”, когда “спутанная взаимозависимость между “целью и средством”... приводит подчас к любопытнейшей исторической диалектике, явственно вскрывает в этих движениях игру “лукавого Разума”21. Данный процесс Устрялов обозначает как “гетерогения целей”, называя его “фунда­мен­тальным тезисом теории исторического познания”: “Одно дело — субъек­тивные умыслы, чаяния, стремления агентов исторического развития, другое дело — его объективная логика”22.

Спасение России, выведение её “из ужасного лихолетья” связывает мыслитель с проявлением всё того же объективного хода исторического развития, который проявит себя через “здравый смысл народа”, через “историческое чутье широких масс” и через “тот государственный стихийный инстинкт, которым создавалась и крепла русская земля”23. Объективный ход истории тем самым “поправляет” субъективные надежды и желания человека: “…По мере осуществления тех или других частных задач, реализации тех или иных средств, — пишет Устрялов, — движение… сворачивает в сторону от первоначальной цели, накатывается на побочные, проселочные дороги и через них выходит к иной цели, новой задаче, не совсем похожей, а то и совсем непохожей на первоначальную…”24.

По мысли Устрялова, не только история, но и сама революция, как часть и кульминация некоего этапа исторического развития, также имеет свою “логику имманентного развития...”25. Русский мыслитель разделяет взгляд на революцию Л. Троцкого, для которого “революция есть неистовое вдохно­вение истории” (“На новом этапе”). Не только история приводит к революции, но и сама революция, как демиург, творит новую, “великую историческую эпоху”, а значит, “революция — это не событие только; это — эпоха” (“Наше время”). Смысл революции станет доступен пониманию лишь спустя время, когда она на закате26, но уже сейчас можно утверждать, что “революция была прежде всего актом воли страны к победе”, когда “сплотились все русские граждане без различия направлений и мировоззрений”, а сама революция “превратилась в патриотический символ, в национальный долг, в клич победы” (“Революция и война”).

Последние работы Устрялова в философском плане являются наиболее интересными, в них он не только осмысливает ход истории, но и пытается обозначить свое видение внутреннего источника исторического процесса, определить сущность государства, а также обрисовать свое представление о перспективах социального развития. Природа государства мыслится русскому философу как “союз власти и подчинения”, основы которого “заложены в таинственной глубине человеческой природы, человеческой психики”. До тех пор, пока человек не переродится психически, “власть будет неизбежным элементом общества”. При этом основным ресурсом, главной опорой власти является “не физическая сила, не пушки и не кулаки, а души человеческие”, тоскующие по авторитету. В них “упорно живет жажда господства, инстинкт власти” (“Понятие государства”). Поэтому не прихо­дится удивляться, что “государство большевизма и фашизма претендует на водительство не только политическое, но и культурное, миросозерцательное. Оно хочет быть всем во всём. Его задача — не только пасти тела, но и ковать души” (“Наше время”).

Идея Устрялова относительно возможности психического перерождения и вырождения человечества звучит особенно актуально применительно к началу ХХI века, когда моральное вырождение общества влечёт за собой крах идеи власти и принципа государственности. Во времена Устрялова, в первой трети ХХ столетия, идея власти торжествовала, а принцип государст­венности переживал свой расцвет, что было связано не только с появлением крайне этатических режимов, но и продиктовано объективными истори­ческими условиями — любая нация в целях самосохранения просто обязана стремиться к созданию мощного в военно-политическом и экономическом отношении государства. Государство виделось единственной формой социального бытия человека, что произошло после достаточно неубеди­тельных попыток либерально-демократической идеи в конце XVIII—XIX веках “разгосударствить” человека и противопоставить его индивидуальные субъективно-гипотетические права объективно-реальным правам и интере­сам государства: “Если прежде, в XIX веке, вокруг парламентов сияли свя­щенные ореолы и декларации прав человека почитались выше библии, то теперь, особенно в международном молодом поколении, побеждает обрат­ное общее место: всё, что от демократии — гнило, негодно, презренно” (“Наше время”). Русский философ предрекает западным демократиям скорую гибель: “Есть основания утверждать, что если современные демократии пребудут и впредь такими же, каковы они сейчас, — они погибнут от морально-политической малярии, треплющей их на наших глазах” (“Наше время”).