Журнал Наш Современник №11 (2001)
Шрифт:
1991 40 143 26,9 3,65
1992 46 125 31,0 4,05
1993 56 136 38,1 4,55
1994 61 886 42,1 4,89
В абсолютных цифрах росло число и женщин-самоубийц, но основной прирост, как явствует из индекса сверхсуицидальности, давали самоубийцы-мужчины. Если же брать только трудоспособный возраст, то здесь соответствующий индекс к середине 90-х превысил 7. Как пишет социолог Ирина Орлова, “возрастная структура смертности от суицидов совпадает с аналогичной структурой общей смертности и еще раз подтверждает, что наиболее серьезным симптомом социального нездоровья России в 90-е годы является сверхсмертность мужчин трудоспособного возраста” (“Социс”, № 8/98, с. 72).
Минимальный уровень суицида в
Ситуация резко изменилась в 1992 г. С этого года начали доминировать социальные причины самоубийств: потеря работы, девальвация профессии, малый заработок. ВЦИОМ предупредил, ссылаясь на многие исследования в разных частях мира: “Среднее падение личного дохода на 10 % влечет среди затронутого населения рост общей смертности на 1% и рост числа самоубийств на 3,7%. Ощущение падения благосостояния является одним из наиболее мощных социальных стрессов, который по силе и системности воздействия превосходит стрессы, возникающие во время стихийных бедствий” (“Наш современник”, № 1, 1997, с. 250—251). Затяжные задержки зарплаты резко усугубили ситуацию. “Ты довел меня до края, оставив без зарплаты на год...” — одна из типичных предсмертных записок в адрес директора завода. Новым стрессовым фактором явился каждодневный страх, поселившийся в домах россиян. Очевидно, наиболее “суицидоопасен” не столько низкий, но стабильный социальный статус, сколько его резкое падение, утрата положения, занимаемого в обществе. Массовые нарушения прав человека всевластной бюрократией, с беспредельной жестокостью и хамством относящейся к посетителям-“просителям”, ломающей одним росчерком пера (или отсутствием оного) судьбы зависимых от бюрократии людей. Адовы муки хождения по замкнутому бюрократическому кругу — с повседневными унижениями, волокитой, общей неопределенностью, выколачиванием взяток и т. д. и т. п. позволяют считать бюрократию (наряду с директоратом, ворующим рабочие зарплаты) главным социальным виновником невиданного роста самоубийств в России.
Еще в 1893 г. Эмиль Дюркгейм в своей книге “Самоубийство” вводит в научный оборот термин “аномия”. Аномия (греч. “номос” — норма, закон, “а” — отрицательная частица) — буквально “безнормативность” — такое состояние общества, когда порушены моральные нормы, девальвированы этические ценности, короче говоря, сломан морально-этический “скелет” человеческого поведения. Нет точки отсчета добра и зла, все моральные категории размыты и относительны, торжествует цинизм. Отсюда — разрыв социальных связей, атомизация индивидов, чувство одиночества, пустоты, утеря смысла жизни и, как результат, — самоубийство.
Еще одна причина самоубийств — телевидение, нагнетающее состояние безысходности, безнадеги. Методику такого телевизионного воздействия образно показал Александр Проханов: “Трупы с атомохода “Курск”. Гробы крупным планом. Лица вдов, сирот. Слезы. Панорама гробов. Медленно ведем телекамерой. Так, хорошо. Слеза крупным планом. Еще крупнее. Вот так, хорошо. Теперь — трупы с Ил-18. Пепел, обломки самолета и трупы. Вот эту оторванную ногу, пожалуйста. Если можно, обожженную руку ребенка. Слезы родных. Крупным планом, еще крупнее. Так, хорошо...
Страна должна видеть свои трупы. Каждый ребенок должен знать, что мама и папа когда-нибудь станут трупами. Каждая мать пусть представит своего малыша в гробу. Культ смерти. Ни слова о служении Отечеству. Ни слова о мистическом подвиге 6-й роты ВДВ в Аргунском ущелье. Ни слова о великом подвижничестве героев-подводников. Некрофилы кладут Россию в огромный струганый гроб. Снимают взахлеб.
Сколько их скопилось, желающих нам
Все правильно. Толкающих нас в смерть — предостаточно. Одно непонятно: самоубийство — это аутоагрессия, т. е. агрессия, направленная не на тех, кто толкает меня, тебя, его — в смерть, а направленная на себя самого. Почему? Когда все потеряно, не о чем жалеть и некого бояться, — если уж умирать, так с музыкой, прихватив вместе с собой на тот свет компанию из подонков. Я вовсе не призываю к терроризму. Терроризма у нас хватает с избытком. Только есть во всем этом странность: братки мочат других братков и банкиров; банкиры “заказывают” других банкиров и братков. На этом фоне разгула террора среди “хозяев жизни” абсолютно непонятно отсутствие агрессии “низов” в адрес убивающих их “верхов”. Никто из “простых людей”, покончивших с собой, не прихватил на тот свет своего мучителя. Не понимаю я этого. Нет оружия? А как же 500 офицеров, ежегодно сводящих счеты с жизнью? В их распоряжении оружие и вооруженные подчиненные... Еще раз оговорюсь: нет, я не призываю к вооруженной мести и воздаянию, я понять хочу, почему жертвы так пассивны. Лишь один смельчак-танкист нашелся (и это довольно широко освещалось в СМИ): вывел на городскую площадь танк без боекомплекта и потребовал выплатить все, что ему причиталось. Выплатили. И никак не наказали. Вот так-то...
А пока акты самоубийства приобретают все более протестный характер. Все чаще происходят публичные самосожжения, после которых остаются плакаты, тексты которых недвусмысленно восстают против нынешних российских порядков. И опять же вопрос: принимая мученическую смерть, к кому вы обращаетесь с протестом, к чьей совести взываете? К нелюдям вы взываете, у которых совесть и жалость давно атрофированы. Единственное чувство, на которое у этой человеческой мрази можно надавить — это чувство страха за собственную драгоценную шкуру, А самосожжениями их не проймешь!
В 1993 г. самоубийств — на 17% больше, чем годом ранее, а в 1994-м — на 23% больше, чем в предыдущем году. Но вот, достигнув своего пика в 1995 г., суицид как бы “стабилизировался”: кривая перестает расти и образует за 1995 — 1997 годы своеобразное плоское “плато” (из расчета на 100 000 цифры самоубийств за эти 3 года: 41,4 — 39,4 — 39,5 соответственно). Что это — положительная тенденция? Нет. Это описанный австрийским психиатром и психологом Виктором Эмилем Франклем “синдром концлагеря”, когда попадающие в него люди первое время бросаются на колючую проволоку, гибнут. А потом привыкают к неволе, “адаптируются”. Как пишет Марина Струкова:
В домах их — тоска покаянья,
Позор покоренной страны.
Берут у врагов подаянье,
А смелостью — оскорблены.
Воля к сопротивлению потеряна, повсюду обреченность, апатия, “скорбное бесчувствие”... В период алкогольной сверхсмертности 1992—1996 годов, в процессе “естественного отбора” вымерли те, кто был носителем генов алкогольной зависимости. Выживали устойчивые.
В прессе началось радостное оживление: смертность чуть-чуть сократилась (за счет “неестественных причин”), рождаемость чуть-чуть повысилась, здоровье населения чуть-чуть улучшилось. То ли еще будет...
А потом был август 98-го со всеми прелестями его. И был небольшой временной лаг после этого августа. А потом кривая самоубийств задралась вверх чуть ли не вертикально: если в “благополучный” преддефолтный 1997 г. уровень смертности составил 39,5 на 100 000, то в 1999-м эта цифра подскочила до 65,66 на 100 000, а общее число самоубийств составило 97 276 человек. Скачок чуть ли не в 2 раза! На этот раз сводили счеты с жизнью “новые русские” из лопнувших банков, “средний класс”, “продвинутые”, “крутые”. “Если сравнить пepвыe три меcяцa этого 1999-го года с тем же периодом прошлого, то можно констатировать: в Москве число суицидальных попыток возросло в 2,5 раза” (“АиФ”, № 20/99, с. 14). Но плохо пришлось всем. Просто “крутым” было высоко падать...