Журнал Наш Современник №12 (2003)

Журнал Наш Современник

V

Но вернемся к вопросу, который был задан вначале. Чем оделяет любого из нас Иван Бунин — как относятся к нашей сегодняшней жизни его проза, стихи, его дневники или воспоминания?

Думаю, я не один испытал то волшебное чувство, которое вновь и вновь пробуждают бунинские страницы. Читая о том, что увидел, услышал, почувствовал автор или его герои, находишься в твердой уверенности: это все видено, слышано мною самим. Поразительно: то, что написано в его книгах, становится как бы опытом моей собственной жизни!

Да, то, что было с Алешей Арсеньевым — было со мной, в моем детстве и юности; именно то — совершенно то самое! — что он слышал, и видел, и думал — слышал, и видел,

и думал я сам. И даже не знаю, что ближе к реальности: скажем, мои молодые прогулки по Курску, Смоленску, Калуге — или блуждания молодого Арсеньева (то есть как бы меня самого!) по Ельцу и Орлу? Нет, знаю: реальнее все же мир бунинский. Ибо мой-то остался вдали, и моих сил не хватит, чтобы его воскресить, а мир Бунина оживает в нас снова и снова, вбирая в себя еще то, чем полны наши души, души его благодарных потомков-читателей. И поэтому жизнь самого Бунина, перелитая в жизни его персонажей, а потом еще в жизни читателей, длится и длится во времени, не только не оскудевая, но, как река, собирающая притоки, становится, может быть, все полнее...

И опять происходит то чудо, которому не устаешь изумляться. Окружаю­щая нас реальность — та текущая жизнь, в потоке которой мы все, кое-как выгребая, плывем, — кажется много беднее, бледнее и примитивней того, что сумел написать о ней Бунин. И ведь дело не в том, что он приукрасил реальность — нет, Бунин пишет настолько правдиво и точно, насколько едва ли еще кто умел написать. Вместе с текстами Бунина в душу вселяется важное знание: жизнь прекрасней того, чем она представляется нам в заурядно-обыденных мыслях и чувствах; жизнь есть Благо и Истина, есть Красота — и вот именно Бунин, сумевший проникнуть к живому, горячему сердцу вещей, убеждает нас всех в непреложности этого факта.

Созданный Буниным мир так неразрывно сплетается с личным читатель­ским существованием, что теперь очень многое воспринимаешь как будто “сквозь Бунина”. Слышишь, к примеру, кукушку в калужском весеннем лесу — и вспоминаешь, как он написал: “полый голос кукушки”; видишь крону старой березы под ветром, в лучах августовского дня — и вспоминаешь “сыпучий березовый блеск”; попадаешь во время прогулки под мимолетно-слепой, почти что из чистого неба пролившийся, дождь — и опять в душе звучит бунинское: “стеклянный, редкий и ядреный...”.

Я пишу эти строки в Крыму, в Симеизе — в поселке, где Бунин бывал и работал. И, конечно, его присутствие здесь почти что физически ощутимо. Тем более что последнюю треть своей жизни провел он в Провансе, на юге Франции, и полюбил тот полуденный край, сжился с ним — а здешний блеск, зной, горы и стрекот цикад, несомненно, похожи на провансальские.

Так вот и здесь, в Симеизе, все видишь и воспринимаешь как будто “сквозь Бунина”, живешь в его непрерывном присутствии. Даже кажется — дикая, но какая отрадная мысль! — что он и сейчас продолжает писать, он как бы незримо описывает все то, что вместо него теперь вижу я — то есть Бунин творит уже как бы за рамками собственных текстов и собственной жизни.

Вот он смотрит со мною на горы, вдыхает слабеющий утренний бриз, и его сердце тоже сжимается: ибо как можно выразить эту серую голубизну утомленного крымского неба — лежащего над отчетливой линией серо-зеленого скального края Яйлы?

С каким наслаждением, думаешь, Бунин бродил бы по знойному Симеизу — вернее сказать, с каким наслаждением он и сейчас совершает со мною полуденные прогулки! Странное чувство: я брожу теперь здесь как бы вместо него, за него — как он бродил некогда вместо меня, за меня по старинной России, Стамбулу, Иерусалиму... Вот мы спускаемся по извилистой улочке имени астронома Ганского, тень от домов и оград четко делит ее на две части, и в ее крутизне, в живописных изгибах, в шершавых оградах

из серо-желтого камня-ракушечника, в разлапистых листьях смоковниц и грецких орехов, скрывающих плоские крыши домов, — во всем этом столько безмерного южного счастья, покоя, что хочется, чтоб эта улица бесконечно спускалась по склону горы, утопая в дремотной полуденной неге...

Внизу видно море: оно нынче не синего — пепельно-серого цвета, и его нелегко отличить от такого же пепельно-серого неба. И море, и небо слились как бы в обмороке, в забытьи вечно длящегося настоящего; и если б не темно-зеленое веретено кипариса, взбодрившее твой отрешившийся взор, и не резкий крик сойки, слетевшей с него, в этот обморок моря и неба легко могла бы соскользнуть и твоя позабывшая время душа...

Спускаемся к пляжу — и оскорбительным кажется тот обнаженный телес­ный избыток, в котором здесь млеют, потеют, сидят и лежат сотни пленников собственных тел. О, тоска курортного людного пляжа — ужаснейшая тоска! Она так сильна, что даже и похоть молчит под ее стопудовым мучительным гнетом: почти равнодушно глядишь на проходящие мимо коричнево-гладкие бедра, на дрожащие, словно желе, ягодицы и на женские обнаженные груди. Обилие жаркой, потеющей плоти снова наводит на мысли о смерти — ибо плоть, обреченная тлению, и есть ее, смерти, добыча...

Но когда, наконец, мы отходим от пляжа, то с радостью видим, как люди опять обретают и лица, и взгляды — как к ним возвращается их душа. Вот мы проходим по рынку, сквозь его пестрый и беспорядочный гомон, дышим запахом пряностей — как волшебно-маняще звучат имена: базилик, карда­мон, барбарис, кориандр и шафран, и какие-то хмели-сунели! — и вдруг залюбуемся юной татарочкой, почти девочкой, в синем платке и сиреневом платье до пят, что торгует диковинной сладостью под названием “чурчхела”. Сколько скромности, строгости и чистоты в ее милом лице, как она потупляет маслины своих удивительных глаз, избегая смотреть на мужчин-покупателей прямо, и как удивительно чужд весь ее целомудренный облик непристойному гомону и толчее возбужденного южного рынка!

А потом поднимаемся к симеизскому кладбищу. Ослепительно-сухо блестит крымский полдень, с каждым шагом подъема густеет звенящий и мреющий воздух, и веретёна кладбищенских кипарисов порой искажаются в знойном, как будто хмельном, помутнении взора. И сразу же возле дороги, на самом краю неуклонно растущего города мертвых, мы видим пустую могилу — совсем не такую, как в наших орловских или курских местах. С великим, как видно, трудом ее углубили в кремнистый, раскрошенный ломом и заступом грунт — так, что спрыгнувший внутрь человек едва ли сокроется в яме по пояс. А по солнечным осыпям этой кремнистой могилы, сверкая, струятся вверх-вниз, потом застывают и снова струятся, скрываясь в камнях, изум­рудные ящерки. Сколько роскоши, неги — и сколько печали во всем этом блеске, во всей этой жизни, такой равнодушной к судьбе человека...

И как предельное выражение этого вечного равнодушия вечной природы из мертвенной зелени кипариса, растущего возле могилы, вдруг начинает потрескивать, рвать тишину звонкий голос цикады! Этот звук, жестяной и бессмысленный, сильный, кажется звуком незримых часов, не имеющих ни циферблата, ни стрелок; и поэтому в нем, в этом мерно-бессмысленном треске цикады, смерти содержится больше, чем даже в распахнутом зеве могилы...

Как побороть, чем осилить вот это гнетущее и равнодушное шествие времени, чем заглушить этот страшный кладбищенский голос цикады? Может быть, тем, что его о п и с а т ь, наделить его смыслом, который содержится в сердце, в душе человека — и тем самым спасти, сохранить и вот эту цикаду, и этот сияющий, дивно-торжественный день, и спасти от довлеющей смерти свою неподвластную смерти и времени душу?..