Журнал Наш Современник 2006 #10
Шрифт:
К вечеру, почитав “Книгу хожений”, вышел из каюты. Писано “неискусно, а просто о местах святых”, написано, кажется мне, одним кротким дыханием. Святые церкви, мощи, гробы, смоковницы и дубы у дороги, странники, монахи, жизнь, превращённая веками в ларец забвения. Выскочил наверх, а там вовсю бесится люд, весело дрыгается джаз Олега Лундстрема, грохот оркестровых тарелок, восторги меломанов, избранность другого рода; в баре дегустация вин, в телеокне ковбойский фильм, в каюте поют о казино. Везде какие-то лёгкие чужие люди…
…А за бортом тёмное море, чистота, тайна тысячелетий…
Плывём назад. Где моя Пересыпь? Чувствую, как там сейчас тихо во дворе и в огороде.
26
1995
20 августа. Когда-нибудь, лет через семьдесят, дотошный историк будет искать записочки или расспрашивать глухого старца об этих днях. Патриарх больше не появится в наших местах. Четыре дня были историческими, но человек в своей душе не отмечает историю в то мгновение, когда всё проходит перед глазами. Он думает больше о своей участи в эти громкие минуты. Кто-то сопровождает, близко стоит возле патриарха, обедает с ним и складывает ладошки под благословение, едет за ним в машинах, подчёркивая всему остальному миру свою избранность и пренебрежение, кто-то идёт мимо с сумкой или сидит дома, ничего не зная. Мгновение повисло в воздухе, и всевидящее око ловит святое в шевелящейся суете людской.
Обыкновенное всегда наверху.
На трапезе в станице Новомышастовской я беспрерывно глядел на дьякона. Я знал его уже несколько лет. На Господни праздники (Рождество, Пасху) телевидение ставило в кафедральном соборе в Москве свои камеры, и патриарху всегда прислуживал маленький, скобочкой постриженный дьякон, без которого, кажется, некому было пропеть “Еще молимся господину нашему…”. Голос у него был оперный, и я как-то благодарно радовался, что Русь наша не скудеет народом, приблизившим свой талант к церкви, и думал с восхищением: какое же богатство было раньше! какие гении пели по храмам за много веков, и никогда мы их имён не узнаем! Дьякон был моим любимцем. И вот он нынче сидел передо мной наискосок за другим столом и брал с тарелки вилкой длинную рыбу. Наши взгляды ни разу не пересеклись. Он никого нас, домашних, не запомнил, как будто никого, кроме привычных князей церкви, вокруг и не было. Нас это не обижало: ведь мы добивались минуты посмотреть на них.
Они уезжали и чем-то были довольны. Умиротворённый, нежно розовеющий, в белом уборе на голове сидел патриарх. Я думаю, верующая старушка с палочкой, с вечера клавшая у подушки платок к встрече святейшего, или молодая мать, поднимавшая младенца и молча просившая коснуться его головки священной рукой, умерли бы от счастья, окажись на такой вот трапезе с тостами в честь патриарха и пением “многая лета”. Сбоку сиживала власть, не крестилась, но всё же сияла мягкостью и согласием. Власть тоже была чем-то довольна.
Губернатор пообещал патриархии земли под Геленджиком, на берегу моря.
…Между тем грустно было думать, что патриарх не посетил древнюю Тамань. К 1000-летию крещения Руси (в 1988 году) мы не смогли добиться, чтобы в память о преподобном Никоне была названа самая прибрежная улица его именем: “улица летописца Никона”. Как звучит! Впервые бы кто-то произносил его святое имя, писал на конверте. Нет! Не дано начальникам сочувствия истории. “В 1073 году великий же Никон удалился на остров Тмутороканский и, найдя чистое место у города, поселился там…”*.
А нынче святейший опять прибыл на Кубань и сразу же, ещё ничего не увидев, стал хвалить губернатора и дивиться, как много на Кубани “изменилось к лучшему”. И опять в Тамань не поехал. Она, эта святая земля, стлавшая свою пядь к ногам святого Андрея Первозванного (как утверждает предание), загажена богачами, строителями газового терминала, осквернена высокими каменными сараями “новых русских”, ресторанами для туристов и множеством торговых лавочек на самых древних угодьях и берегах. Там бы, у церкви Пресвятой Богородицы, и услышать от патриарха кроткие слова о Никоне, о его монастыре и о неприкосновенности исторического таинства. Не случилось. Патриарха повезли в Ф. Геленджик, в Дивноморск (назывался Фальшивый Геленджик), где открыли духовный центр со всеми угодьями и пляжами. Да простит мне Господь, но смолчать не смог. (Дек. 2005 г.)
1996
ТОРЖЕСТВО ПАМЯТИ (300-летие Кубанского казачьего войска).
Многие не дожили до этой великой и горькой даты. И когда в зале поднимутся на молитву, на исполнение гимна, а на другой день длинной чередой пройдутся по родовой улице Красной атаманы и чины казачьего войска, наверное, души небесные, старозаветные слетят с высоты и коснутся братских плеч, и сама земля, сокрывшая золотые косточки истории, ответит чуть стонущим тихим гулом. Была история, и какая! Надо её воскресить и продолжить. Хаты и речки, курганы и распаханные коши помнят всё. Да не сгинет и чуткость людская.
В торжественный час наконец-то раскрепощённая душа казачья должна светлой клятвой, трепетом сочувствия и любви поклониться тем, кто миссию свою на кубанской земле исполнил когда-то и благословил потомство на будущее. Благородное, отчаянное чувство ведёт всегда человека на смелые дела и подвиги. Медный запорожец в Тамани стережёт в добрые дни и в историческое ненастье славу и гордость черноморскую. Пусть последуют казаки за великими тенями, мысленно выйдут с ними из Запорожья, пристанут на чаёчках и с обозами в Тамани и на Ейской косе, привяжут коней в дубовых рощах будущего Екатеринодара, поживут в землянках, помолятся в первых церквах и постоят на ветру на вышках возле реки Кубани и в степи, пусть переживут с ними все бои и походы, разорение станиц, представят ещё раз, как покидали их родичи хаты и перебирались за море на вечную разлуку, — тогда в скрыне душевной не истлеет верность заветам праотцев и дети нашего дня с умилением и упрямством возблагодарят отцов за мужество в конце XX века*.
1998
10 августа (Новосибирск). Если от нашей улицы идти на восток, то с поперечной улицы Станиславского начинается многоэтажный соцгородок (так называли до войны и после), и туда, если не привозили хлеб на наш край, матушка посылала меня утречком в магазин. Теперь у белого дома, отличающегося от других, я вспомнил… 1946 год. Стою в очереди, а по радио передают, что умер М. И. Калинин, всесоюзный староста. Многое забыл, а это не стёрлось. Наверное, потому, что в простонародье, среди которого я жил, Калинин (благодаря пропаганде) считался… “как родной”. Этакий домашний дедушка, старенький, бородка клинышком. Умер. Жалко было. Принёс домой две булки хлеба, сказал матери: “Передали: Калинин умер”. А уж его теперь совсем забыли. Как в воду канул. Надо было успеть занять очередь, хлеба мало пекли, и в этой очереди стоит мальчик с авоськой и не знает ещё, о чём и когда он будет вспоминать. Почему-то у этого магазина я ощутил потерю Кривощёково так же сильно, как у своего дома на улице Озёрной. Как же это поверить теперь в то, что я жил когда-то в Кривощёкове?