Журнал Наш Современник 2006 #10
Шрифт:
17 августа. В кои-то веки позвонил в Петрозаводск Марусе Лихоносовой. Ей уже за восемьдесят. Стал спрашивать у неё, в каком краю Елизаветовки искать дальнюю родню, позднее племя Лихоносовых. Умерла Маруся Авраменко, у неё сын Николай, шофер, живёт в её доме, жена учительница. И опять подумал: на сколько десятилетий я опоздал! Сколько родни уже нет на земле! В 65-м году, когда приезжал на Озёрную, мать рассказывала про тех, кто ещё коротал век в Елизаветовке. И как же угораздило меня на обратной дороге не сойти с поезда в Воронеже и взять билет в Бутурлиновку — до нашей деревни, кажется, двенадцать вёрст…
3
8 ноября. Увидел много фотографий, письма матери — вечный укор детям всех матерей: “Милый Ваничка, я не знаю как тебе не стыдно так до сих пор не писать ты как уехал в Полтаву не написал ни одной строчки хоть бы насчёт своего здоровья…”.
Возле фотографии Вари Пащенко задержалась беловолосая, в очках, пытливо, словно соперницу, изучала первую жену Бунина — и как-то презрительно отошла дальше. Книжечка Л. Н. Афонина лежала под стеклом, самого его уже не было на свете. Где-то за стенками в городе был “длинный серый дом” в саду (был ли?) c редакцией “Орловского вестника”, куда Бунин робко пришёл и познакомился с Ликой, будущей героиней романа “Жизнь Арсеньева”. Но я не увижу этого дома, не успею. А ещё что я не увижу? “Там он снял номер в гостинице близ вокзала на Московской улице…”. С вокзала я буду уезжать, но почему растеряю чувство, забуду поискать следы т о й улицы и гостиницы? Только в одиночестве ощущаешь полноту бытия и слышишь воскресшие звуки своей жизни. И много лет прошло. Что-то засохло, обвыклось. В двадцать-то пять лет я, начинающий, никому не нужный учитель, ходил бы тут очарованным странником, душа бы плакала моя о самом себе, маленьком, неталантливом, неустроенном. И был бы один-одинёшенек. Мечтал бы о какой-то волшебной встрече с женщиной, без конца перелистывал странички “Лики”, что-то записывал, горюя, что писать тонко и изящно (будто серебрится ручей) не могу. И вот приехал сорок лет спустя. В суете писательского съезда некогда настроиться на чуткий мелодичный лад. Но всё-таки помню, где нахожусь, и ловлю мгновение, чтобы спуститься по старой “главной улице” к Орлику, там где-то ютилось когда-то “дворянское гнездо”. Ещё светлым вечером, после ужина, стоял я у гостиницы, держал в руках дорожный блокнот, в который мне только что переписала своё стихотворение поэтесса из Сыктывкара Надежда Мирошниченко.
Была я в этой местности нездешней,
Но за чредой разрушенных садов
Мне показал таинственный орешник
Коричневые мордочки плодов.
И плакал детский голос электрички
Так тонко, что подумалось: не плачь!
И девочка, две школьные косички,
Как мячик под дождём, летела вскачь.
На родине, в любой её долине,
В любой нечужедальней стороне
Всё хорошо: от горестной полыни
И до цветка герани на окне.
Откуда взялся ты в конце аллеи,
Такой чужой и нужный в этот час?!
Я и сейчас, пожалуй, не жалею,
Что случай свёл на той аллее нас.
И думалось: любое время любо,
И духота, и радуга, и дождь.
Но непослушные мечтали губы:
Ты не забыла. Ты ещё придёшь.
На
Я обернулась, память бередя.
Лишь девочка неслась по бездорожью
В счастливых струях летнего дождя.
И Надя приписала: “Да здравствуют русские классики”.
Тургенев, Лесков, Бунин как-то таинственно опекали наш сиротский съезд, все русские были словно в изгнании на своей земле, в Москве уже не отводили нам места, как прежде, и мы приткнулись на три дня в старинном городе (благодаря губернатору Строеву). Город был чистый, ухоженный, широкий, и “главная улица”, по которой я пошёл вниз через сто лет, не была голой (как написано в романе у Бунина). Но сперва я долго стоял с блокнотом у гостиницы и чего-то ждал, колебался: идти, не идти, далеко ли это? Друг мой любезный, сибирский, уехал петь и рассказывать со сцены в Мценск. Вдруг меня позвал женский голос по имени и отчеству. Ко мне с игривым поклоном подошла та беленькая хорошенькая поэтесса, которую я заметил в музее за рассматриванием фотографий на стене. Я ошибся: она не была поэтессой, а приехала с нами в одном поезде в каком-то таинственном союзе.
— О чём задумались?
— Да вот… всё тут в Орле “перечитываю” бунинский роман, вспоминаю его страдания из-за Пащенко Вари (Лики), вспоминаю, как я впервые прочёл это на юге — и в однотомнике, и потом в тоненькой книжечке, где герой, похожий на автора, сидит возле лошади, я эту книжечку долго возил с собой повсюду. Всё-таки как хороша молодость, как она прекрасна наивностью, чистотой воздыханий, даже… страданиями. Я был точно такой же в двадцать лет: всё мечтал, чтобы меня кто-то полюбил и мы бы улетели под небеса. А вы мечтали?
— О, я рано влюбилась. А недавно время моё вернулось, и я т-а-а-к влопалась! Даже в юности такого не было. Потому и сюда попала, на ваш съезд.
— Вот оно что. Не хотите ли проводить меня по знаменитой улице? Туда-назад.
И она легко, будто приехала в Орёл со мной, взяла меня под руку. Это неожиданное, будто и правда сотворённое ранними мечтами мгновение прикоснулось к моей душе вечно женским нечаянным родством, и мы с невинной ласковостью тихо пошли вниз. Я для неё был человеком известным, и она, наверное, была со мной просто читательницей. Да, ни в каком сне не увидал бы такое: через сорок лет, уже седой, пристану я на эти камни и почту душою память о великом писателе и о себе самом, далёком, раннем, и поведёт меня по следам чужой любви и грусти неизвестная до самых последних времён женщина. Чувствовал ли нас в селениях праведных Иван Алексеевич?
— И как он писал, помните: “поэты все плачут! поэт плачет о первом чистом состоянии души”. И я тут хожу и музыкально плачу: где я? куда скрылся? Я об этом всё время и пишу. А вы?
Она весело и восхищённо слушала, хотя я ничего великого не произнёс. Меня не покидало ощущение, что я всё ещё учитель средней школы под Анапой, а это милое беловолосое существо таит в себе какое-то другое знание обо мне; и наконец после какой-то моей тирады о чтении классиков в молодости признаётся, что ещё школьницей прочитала на Урале “Чалдонки” и держала мою книгу под подушкой.
— Постойте… Так это не вы ли писали мне лет двадцать назад?
— Наверно, не я одна писала.
— Наверно, не одна, но “кладу книгу под подушку” я запомнил.
— Разве я писала про подушку? — закраснелась она, и в глазах её сверкнула игривая искорка. — Девушке, женщине если нравится книга, то она хочет, чтобы таким же хорошим был и автор.
— И мечтает о нём?
— Как у кого…
— А я всегда знал, что женщина пишет не автору, а мужчине.
— Ну-уу… — протянула незнакомка, спасаясь.