Журнал Наш Современник 2008 #10
Шрифт:
Часто вспоминал он свой первый день в Москве. Стоял непривычный ещё ему мороз… Потом ясно видел бирюзу глаз любимой — в прошлом, на родине, в далёкой юности — Оксанки, смоль её бровей и крутой завиток высветленных чуть волос. И слёзы её увидел, словно вода талая бирюзу помутила. И камень, брошенный в его окно накануне отъезда, с привязанным к нему тетрадным листом вспоминал. И слово обидное, с дырой на точке: "Тютя!" И взгляд — отчаянный, который он перехватил на вокзале, из окна — в момент отхода поезда.
Нет, "тюфяком" он никогда не был! Высовываться — да, не любил. На собраниях больше отмалчивался. Выступать не умел, и ни к чему это было… Он трудился всю жизнь — и точка. Без дырки.
Тарас
Почти у самого стыка кривой улочки и широкого шоссе, который казался проходом между двумя мирами, впритык к потрескавшейся стене старого деревянного дома, зажатая со спины второй громадой с облупленной штукатуркой, росла молодая кудрявая берёза. Её тонкий стан наклонился вперёд: она тянулась наружу, туда, где было больше света. Ствол выгнулся, стремясь постичь проносившуюся рядом жизнь — мимолётную и загадочную. Но она и пугалась неизведанности, от этого слабо развитая крона пряталась за угол, и когда ветер играл её ветками, только часть их — первые отвечали ему. Другие, прижатые плотно к стене, оставались неподвижными. Она хотела бы вырвать корни и убежать, но лишь цепче впивалась ими в твёрдую землю, крепче держалась за свой закуток. Тарасу нравилась берёза, и он, проходя мимо, каждый раз размышлял, увидит ли её, когда она станет большой. Деревья растут медленно. И не могут убежать, даже если захотят.
— Вот и я такой же — зажатый, — бормотал Тарас. — Дом — работа, дом — работа…
Впоследствии он думал, что эта дерзкая и пугливая, смешная и прекрасная, гибкая молодая берёза сыграла в его судьбе далеко не последнюю роль.
После недавней январской оттепели с новой силой ударили морозы. И именно в это время фирме наконец-то перепал крупный заказ. В число первых избранных, отправлявшихся на загородные работы как можно скорее, попали Заремба, четверо его товарищей и бригадир, головой отвечавший за проект. Компания подобралась неплохая, многие раньше занимали в обществе иное положение. Трое из шести имели высшее образование, один был директором магазина в своём приветливом южном городке с горячими каменными бордюрами, и вряд ли тогда им в головы могло придти, что всё привычное и каждодневное может рассыпаться в прах, а они будут валить деревья — в любую погоду, столько, сколько скажут. Правда, пока ни одно-
му из них не приходилось работать на больших участках. Обычные график и список задач стали за эти годы законом: сучья, тополя, сухие стволы в городских лесопарках, сломленные участившимися сильными ветрами деревья… Вновь: тополя, тополя, тополя…
Выехали до рассвета. Требовалось спилить небывалое количество деревьев. Денег обещали много: заказчик крупный — сам Город. Уложиться необходимо было в сжатые сроки, поэтому посменную работу разыграли жеребьёвкой. Объект находился далеко за Кольцевой автодорогой. Побитый конторский УАЗ подбрасывало на поворотах, хотя по прямой он шёл ровно и быстро. Скорость набрали почти максимальную, и дремавшая бригада вскоре перестала ориентироваться в проносившихся мимо деревнях, уже давно проснувшихся, даже если и оставалось там где пять, где семь, а где и один человек. Дома казались пустыми только издали, на самом деле они жили. И просевшие, почти вросшие в землю, засыпанные снегом поверх крыш и превращённые в сугробы с торчавшими из них печными трубами, не умерли ещё: они держались воспоминаниями о былых днях; о прежних светлых своих, душистых лесным смоляным духом брёвнах; об ушедших, кто куда, хозяевах и хозяйках, щедро мывших доски пола большими тряпками, скобливших их скорыми ножами и топивших печи мягкими красными руками.
УАЗ ехал уже не столько от города, сколько вдоль него — раздававшегося вширь, как гигантская амёба. Нужно было пройти объездной участок рядом со строящейся дорогой. Когда машина остановилась, едва не уткнувшись носом в нарытый экскаваторами песок, самый старший из всей бригады — шестидесятилетний Арсений Николаевич спросил сонно:
— Лес, что ли, пилить будем? Эт-то мы так не договаривались.
— Нет, — спокойно отозвался бригадир Лёша Потапов. — Рощу.
— Как — рощу?! Какую рощу? — занервничал сухожилистый Николаич и зачем-то снял потёртую меховую шапку.
— Обыкновенную — берёзовую, — сухо ответил Потапов и распахнул
дверцу.
При последних словах бригадира Тарас Заремба, мирно спавший на последнем сиденье, встрепенулся, вытянулся, насколько позволили габариты УАЗа, протёр кулаком глаза и, подавившись зевком, переспросил удивлённо:
— Что? Пилить? Зачем?
Высунувшись из машины, Тарас огляделся по сторонам: от простора закружилась голова. Пейзаж портила только громадная строящаяся дорога, подползшая, раскидав по сторонам горы песка, почти вплотную к роще — полкилометра осталось, не больше. В первый момент, повернув голову к берёзам, которые предстояло уничтожить, Тарас ничего не увидел, кроме яркого белого света. Он буквально ослеп от снега, солнца, отражённого этим чистым, нетронутым пока полотном и белыми стволами, от прозрачного кристального воздуха, который пьянил горожан, от чего-то низко стелющегося — молочного, дальнего, знакомого…
— Белый город! — неожиданно для самого себя выпалил он и вдохнул полной грудью свежий морозный воздух, словно большой глоток студеной ключевой воды сделал.
Бригадир удивлённо взглянул на Зарембу и, видимо, сочтя его ещё не до конца проснувшимся, терпеливо объяснил, обращаясь ко всем:
— Белый, не белый, но город приближается. И участок этот — первый в очереди на сдачу.
В подтверждение слов командира из-за песчаных гор донёсся грубый голос заработавшей на полную мощь тяжёлой техники. От грома тонкий воздух покачнулся, и молочная дымка стала испаряться быстрее.
Тарас обернулся на рощу и только тогда заметил, что она прячет за собой низенькую деревеньку, почерневшую и съёжившуюся под потоком времени. Она была обитаема: из труб, похожих на кривые пни, смешиваясь с туманом, вытекали тонкие струи слабого дыма. Видимо, экономные хозяева топили печи не жарко. Но казалось, что, кроме этого дыма, ничто в деревушке больше не двигалось. Всё замерло, затаилось. Только дерзкий петух в очередной раз прокричал что-то солнцу на своём петушином языке, да
неугомонные собаки, надрываясь до хрипоты, желали перекрыть рёв бульдозеров.
На снегу, у борта УАЗа, выстроились в ряд зубастые пилы. Потапов объяснял рабочим, не спеша закуривавшим сигареты, что медлить нельзя, а те как будто слушали, да не слышали его.
— Деревья сложные, сами видите: старые, кривые, толстые. Их валить — не тополя стричь! Берёзы — многие двойные…
Тарас стекленевшими на морозе от недавнего сна глазами тупо наблюдал за густым паром, выходившим изо рта Потапова. И пар, и дым от сигарет имели вид похожий и были почти осязаемы на ощупь.
— Ты же в городе говорил: "На сухостой едем"… А, Потап? — вдруг хрипло перебил он бригадира.