Журнал Наш Современник 2009 #1
Шрифт:
– Кто живёт?
– Раскольники.
– Грамотные есть?
– Все грамотны. И, действительно, оказывается, сплошь грамотны. Едем дальше.
– Что за деревня?
– Сукино.
– Кто живёт?
– Православные.
– Есть грамотные?
– Один деревенский писарь. И так - по всей губернии", - удостоверяет губернская комиссия".
Это было, естественно, не в одной нижегородской волости. На Севере издавна установилось истовое отношение к книге, как к священному дару. С Выгова повелось, от Соловецких старцев. И не только к рукописным книгам, не только к старым спискам "Жития" и "Посланий" Аввакума, к книгам "отреченным", но к новым изданиям тех же аввакумовских сочинений или "Истории Выговской старообрядческой пустыни" Ивана Филиппова, вышедших уже в государственных типографиях при Александре II.
"По тропинкам, что нам не знакомы", как пелось в одной старой песне, шли староверы и сектанты разных толков к своим единоверцам, передавая из рук в руки, из общины в общину "отреченные" книги и "отреченные" списки. Рукописи и старопечатные
вой). И слушано предание о том, что в незапамятные времена здесь, на Севере, родились эти сказания, на благодатной земле, хранящей множество удивительных тайн.
Северная часть земли всех других чище, прекрасней, Живущие здесь, там возрождаются добродетельные люди, Когда, получив (посмертные) почести, они уходят… Когда взаимно друг друга пожирают полные Жадности и заблужденья,
Такие вращаются здесь и в Северную страну не попадают…
Ты - год и его времена, месяц и полумесяц,
Ты - круги мировых времён, лунные четверти…
Ты - вершины деревьев, горные утёсы…
Из океанов - Молочный Океан.
Лук - из орудий, из оружий - Перун,
Из обетов - правда.
Олонецкая губерния оставалась своего рода чудодейственным краем ещё долгое время. В. Копяткевич писал в "Известиях общества изучения Олонецкой губернии" уже в 1914 году: "Олонецкий край… дорог в особенности тем, что в нём не только приходится собирать остатки старины. Нет, в нём много ещё таких уголков, живя где чувствуешь себя перенесённым на несколько столетий назад. Здесь оживает старина. Здесь сведения о прошлом, почерпнутые из книг, воспринятые в искусственной обстановке музеев, перестают быть спокойным завоеванием холодного ума. Они начинают чувствоваться вами, старина охватывает вас, как живая жизнь, вы всем существом своим начинаете понимать, ощущать, что то, что было, было действительно и так же реально, как то, что вы наблюдаете сейчас, вы начинаете проникать в самую психику старины, вы начинаете угадывать многое, и то, что вам казалось простым и ясным, вдруг приобретает особый смысл, получает особое значение. Да и может ли быть иначе, если и теперь, в глуши Пудожского, например, уезда, можно услышать старых слепых "сказителей" былин, которые своим выразительным речитативом расскажут о подвигах давно знакомых богатырей и малознакомого даже нам, олончанам, местного пудожского богатыря Рахты (Рахков, Раги) Рагнозерского, обрисуют этих богатырей в обычной обстановке той повседневной жизни, которую вы видите собственными глазами, живя в деревне. Вы услышите новые, неожиданно всплывшие из глубокой старины слова, каких не знает современный лексикон, но с которыми вы встречаетесь на страницах исторических актов, относящихся к XVI-XVII веку или даже более раннему времени. В Повенецком уезде вы можете вдруг очутиться около какой-нибудь развалившейся часовни или около скромного крестика, и местный старик-крестьянин вам расскажет, что более 200 лет тому назад здесь было самосожжение раскольников, и при том картинно опишет, как "гарщик" собирал народ на сожжение, как обрекшие себя на смерть запасались сеном, смолою, как молились перед смертью, и всё это так, точно дело происходило на днях, и он сам был очевидцем рассказываемого. Вам укажут на доживающие последние дни обветшавшие, опустелые старообрядческие часовни и церкви, расскажут о былом величии этих мест, заставят почувствовать ту трагедию, которая разыгрывалась здесь когда-то в борьбе между старой и новой, не всегда правой Россией… И часто-часто на пространстве всего Олонецкого края вы будете встречаться с такими патриархальными нравами, с такою примитивностью и непосредственностью отношений, каких никогда не встретить в более затронутых культурой местах… И если к этому присоединить ту рамку, в которую вставлена жизнь современной Олонецкой деревни, - дремучие, суровые леса, повсюду разбросанные озёра, строгое северное небо, завыванье зимних метелей, вы поймёте, почему вдруг у вас начнут звучать совершенно иные, обычно далеко спрятанные душевные струны. Поживите в деревне в каком-нибудь глухом залесье Пудожского или Повенецкого уезда, приглядитесь, придумайтесь к деревенской жизни - вы почувствуете себя не в XX, а в каком-нибудь XVI столетии, среди черносошных крестьян,
несущих своё тяжёлое тягло, живущих своеобразной жизнью, говорящих на
А ещё раньше в петроградском "Аполлоне" в 1912 году совершенно экстатически описывал "тайную красоту" Севера Д. Пинегин: "…Север - стыдливая красавица, умилённая келейница, - лицо своё кажет неохотно… Мужик северный каждый год видит смерть близко, и в этой близости крепнет его суровый и живой дух. Художество северное под стать человеку - берёзовые туесы разукрашены зелёными, ярко-синими цветами, по красному полю бежит, лихо раскинув ноги, кофейный конь; всё ярко, всё горит, - даже лопины наряд свой красной тесьмой обшивают. Помор любит всякую затейщину - у него и сказки такие, с присловьями, с прибакулочками; порой даже честная старица какому-нибудь почтенному собирателю такую досюльщину выложит, что тот и записывать перестанет, - долго ему не прочихаться от поморской крепкой речи. За новизной там не очень гонятся - всё те же три сына, Баба-Яга, леший колоброд и иная нечисть… Недаром на севере крепка и старая вера - там любят слово хитросплетенное, застывшее навеки в нерушимой, святой красоте. Недавно мне рассказывали про одну старушку: придёт она домой после двенадцати евангелий, сядет, усталая, чай пить, прошепчет "исшедъ вонъ плакася горька", и сама заплачет. Особенная сила есть для неё в древних привычных словах; так и помор - если следить строгий, неизменный словесный ход северной сказки, то вспомнишь неумолимое и страшное "умрём за единый азъ".
Видно по северным сказкам, что недаром поморы много между лопина-ми ходят. Народ загадочный, колдовской - дикая лопь; до сих пор ещё живут лопские колдуны - нойды, к ним всё ещё ходят люди в беде и страхе; до сих пор ещё целы каменные вавилоны - странные, неведомые ходы, сложенные неизвестно кем в пустынной тундре. В таком соседстве, не шутя, говорят о власти колдунов и мертвецов, не шутя их боятся и сказки о них почитают бывальщиной…
Мы счастливы тем, что родную нашу старину можем видеть не в лавке старьёвщика, толстых томищах историка или присяжного собирателя, а ещё живую - в северных сёлах, на великих реках - Печоре или Северной Двине, на богатом Поморье, иноческой Печенге и далёкой Пазе, у норвегов. Тот, кто раз испытал эту власть живого слова, тот знает, какая в этой купели благодать. Тайна слова вручена народу; к этой тайне надо идти, потому что слово - сущность всего, потому что "вся тем быша и без него ничтоже бысть, еже бысть". (Есть устойчивое подозрение, что писалось это сочинение не без воздействия клюевских рассказов в кругу писателей, свивших себе гнездо в "Аполлоне" к этому времени.)
Для старовера сожжение Аввакума, основание Выговской обители, Соловецкое страстное сидение - это не история. В контексте Большого Времени, вбирающего в себя микрокосм отрезка в человеческую жизнь, - это всё было вчера. Вчера Андрей Денисов в полемике с монахом Неофитом слагал "Поморские ответы". Вчера же Семён Денисов тосковал по Выговской пустыне, будучи в заключении в Великом Новгороде: "Аще забуду тебе, Иерусалиме, аще забуду тя, святый дом, преподобное вкупожительство, забвена да будут пред Господом благожелания моя!…" И вчера же Иван Филиппов пел величальный гимн Святой Руси в "Истории Выговской пустыни": "Я же российская украшающее златоплетенно пределы, земная совокупляху с небесными, человеки российские с самем Богом всепредсладце соединяю…". Через два десятка с лишним лет, уже в изменившейся почти до неузнаваемости России и в совершенно иной жизни, Клюев напишет в только что начатой "Погорельщине":
Отец "Ответов" Андрей Денисов И трость живая - Иван Филиппов Сузёмок пили, как пчёлы липы. Их чёрным мёдом пьяны доселе По холмогорским лугам свирели, По сизой Выге, по Енисею Седые кедры их дымом веют…
Александр Алексеевич Михайлов, известный критик и литературовед, сам выходец с Поморья, рассказывал, что ещё в конце двадцатых годов в сорока вёрстах от деревни Куя на "городище", где некогда стоял Пустозёрск (там сейчас голый пустырь) на месте сожжения Аввакума можно было видеть "пё-нышки" - остатки столбов, к которым были привязаны огнепальный протопоп и его единоверцы… На это святое для каждого старовера место, к осьмико-нечному кресту приходили паломники и возносили молитвы за своего "батюшку"… Та трагедия не вспоминалась - она переживалась заново, как творящаяся в новом времени и с новым поколением.
Удивляться здесь не приходится. Современный исследователь Б. Коко-рин в работе "Старообрядческое понимание жизни" пишет, что "старообрядец постоянно живёт мыслью о вере. Он горит этой мыслью, и она его никогда не оставляет… Общим и основным типом старообрядчества остаётся горение о вере, стремление жить по-Божьи, постоянное памятование, что он - член церкви, пусть и невидимой, таинственной, и поэтому обязан знать и, по мере возможности, исполнять церковные законы…
Старообрядец перенёс церковность в свой домашний быт, сделал её спутником своей жизни, окружил ею себя, как воздухом. Он церковен всюду, и церковность для него является руководящим принципом. Пусть старообрядец очень мало говорит о нравственных идеалах, о нравственном совершенствовании, о богоискательстве в современном духе и смысле, он знает книгу Псалтырь, а в ней изложены все законы нравственного совершенствования человека полно и ярко. Знает также он много житий святых, а ведь эти жития являются прообразами наиболее чистых людей; они - сокровищница высшей любви и высшей нравственности. В знании церковных песнопений старообрядец никому не уступит, а в них глубина человеческой мудрости…