Журнал Наш Современник №3 (2001)
Шрифт:
Как-то в беседе за чашкой чая в его уставленной книжными полками московской квартире я поделился своим огорчением по поводу мнения одного из авторитетных русских ученых, дескать, гибнет русский народ и великая славянская цивилизация. Вадим Валерьянович с присущей ему спокойной иронией и убежденностью ответил: не верьте скептикам, Россия пережила куда более жестокие и грозные времена, переживет, перемелет, выварит и нынешнее чужебесие. Вера в будущее народа и страны, в торжество правды и справедливости, огромный подвижнический труд поставили Вадима Валериановича в один ряд с самыми выдающимися историософами России. Вечная ему благодарная память наша и тех, кто придет за нами!
Владимир Илляшевич,
председатель Эстонского
отделения
г. Таллин.
Уважаемая редакция!
При всей своей нелюбви к громким фразам, всегда неадекватно выражающим суть переживаемого, не могу подобрать других слов, кроме “потрясение”, “боль” и “горечь”, чтобы точнее передать испытанное мной при известии о смерти Вадима Валериановича Кожинова. Убежден, что место, которое он занимал и продолжает занимать в современной русской культуре, не сопоставимо по своей исключительной значимости ни с чьим иным. Я мог бы сказать то же самое и четыре года назад, когда впервые открыл для себя его работы по истории России и русской литературы, а затем его столь блистательную и глубокую публицистику. Для меня, человека относительно молодого и занимающегося в основном зарубежной тематикой, это было внезапным открытием продолжающейся, а не оставшейся целиком в историческом прошлом и превратившейся в объект академических штудий, живой, подлинно масштабной и не исчерпавшей своих возможностей русской мысли. Согласитесь, что трудно с уверенностью применить эти слова к работе многих видных современных историков (при всем почтении к их очевидным заслугам). Не сомневаюсь, что в Петербурге, традиционно имеющем репутацию “западнического” противовеса “славянофильской” Москве, найдется множество людей, полностью разделяющих мои чувства и мою убежденность. Что же касается позорного молчания тех, кто фабрикует “информацию” и “общественное мнение” в наших центральных СМИ, то оно вовсе не удивительно, ибо кончина крупнейшего представителя современной русской культуры в принципе не может их волновать. Но сейчас не время думать о бесстыдстве наемных профанаторов. Справедливость будет восстановлена историей, и очень скоро.
По всей видимости, в архиве Вадима Валериановича остались работы, которые он перед смертью готовил к печати. Хочется надеяться, что в ближайшее время они будут изданы.
С глубоким соболезнованием всем близко знавшим покойного
А. Юрьев,
Ваш постоянный читатель.
г. С.-Петербург.
ТЕЛЕГРАММА
27 января радио оповестило о кончине некоего эстрадника — и ни слова о гибели национального гения России. Нет, жить в такой России невозможно...
Тысячелетие на взлете, но жалит вновь двадцатый век:
погиб от каторжной работы великий русский человек.
Вадима Кожинова имя в ряду святых для нас имен,
кто с незапамятных времен растили светлую Россию.
Кушнарев.
Ватутинки, Московская область.
Светлой памяти
В. Кожинова
Суровый гимн тебе, страна,
Вадимом Кожиновым сложен.
В нем вещий ум Карамзина
На дар Белинского помножен.
А. В. Румянцев.
г. Москва.
С.Куняев • Поэзия. Судьба. Россия (продолжение) (Наш современник N3 2001)
СТАНИСЛАВ КУНЯЕВ
ПОЭЗИЯ. СУДЬБА. РОССИЯ
Старые контрпропагандисты
В августе-сентябре 1991 года, когда демократическая писательская хунта, ворвавшись в “толстовскую усадьбу” на улице Воровского, торжествовала свою победу, делила кабинеты и вертушки, громогласно закрывала “очаг гэкачепевщины” — Союз советских писателей, одной из первых уничтоженных и разрушенных структур Союза стала его Иностранная комиссия.
Верхушка хунты, возглавляемая Евтушенко, Черниченко и Оскоцким, крутилась вокруг возникающей новой власти — Ельцина, Гавриила Попова, Музыкантского, а мародеры помельче шныряли по флигелям старинной усадьбы, выпивали в захваченных кабинетах, копались в шкафах и архивах, срывали с дверей таблички с фамилиями, выбрасывали во двор уже никому ненужные, на их взгляд, папки и документы. Двери Иностранной комиссии были распахнуты настежь, ветер гулял по коридорам и шуршал в грудах бумаг, подлежащих уничтожению... Один из уже уволенных сотрудников, уходя из опустевшего флигеля в другую жизнь, склонился над грудой пожелтевших от времени скоросшивателей и папок, лежавших на полу, взял наугад несколько из них и засунул в сумку... Интереса и любопытства ради.
Через десять лет он вспомнил об этих папках у себя на даче, пролистал их и позвонил мне.
— Станислав Юрьевич! А в них есть кое-что любопытное. Не хотели бы посмотреть?
Таким образом малая толика этого архива и попала мне в руки...
Но перед этим надобно сказать, что Иностранная комиссия в системе Союза писателей была в советское время одной из самых притягательных структур. В нее постоянным потоком втекали заявления, жалобы, письма, доносы, предложения писателей, желающих посмотреть мир. О, если бы только посмотреть! Во время этих вояжей можно было наладить связи со своими зарубежными коллегами по перу, очаровать какого-нибудь издателя (лучше американского или французского!), а если повезет — заключить какой-нибудь договор и даже получить аванс в валюте... Я уже не говорю о мелких радостях, как то: пожить в хороших гостиницах, поесть экзотических блюд, с толком потратить свои командировочные на какие-нибудь куртки, джинсы, подарки. Словом, времяпрепровождение это было весьма приятным и полезным во всех отношениях.
Многие писатели в документах, обнаруженных в папках Инкомиссии, выглядели порой весьма пикантно.
Помню, как я возмущался воспоминаниями Юрия Марковича Нагибина “Тьма в конце туннеля”, вышедшими вскоре после октября 1993 года, когда он неожиданно для своих читателей предстал как давний, яростный и непримиримый враг советской власти, хуже того, как человек, жаждавший поражения своего отечества в борьбе с фашизмом.
“Вскоре подъем, испытанный оставшимся в Москве населением в связи со скорым приходом немцев и окончанием войны — никто не сомневался, что за сдачей столицы последует капитуляция, — сменился томлением и неуверенностью. Втихаря ругали Гитлера, расплескавшего весь наступательный пыл у стен Москвы... Многие оставшиеся в городе ждали немцев, но боялись признаться друг другу в этом и потому пороли несусветную чушь, чтобы объяснить, почему не эвакуировались...” (Из воспоминаний).
— И это Нагибин! — возмущался я в те дни. — Писатель, издавший с 1943 по 1980 год 90 (!) больших и малых книжек, прославлявших и советскую власть, и героев-москвичей, и дружбу народов, и нашу победу в Великой Отечественной! (Все эти сведения я почерпнул в справочнике “Писатели Москвы”, “Московский рабочий”, 1987, с. 315—317.)
В заявлении, написанном в Иностранную комиссию в 1982 году, Нагибин вот так продекларировал свои советские убеждения, изобразив себя патриотом, отстаивающим интересы Родины в капиталистической Америке:
“В секретариат Союза писателей СССР
Уважаемые товарищи!
В 1979 г. по инициативе главного редактора журнала “Русский язык” д-ра Мунира Сендича 25 американских университетов пригласили меня для выступлений о советской литературе, с уклоном в малую прозу, которой я и сам занимаюсь. Итоги подвел журнал “Русский язык”, посвятив Вашему коллеге более половины ХХХIII номера; здесь были и развернутые отзывы университетов о моих выступлениях — более чем лестные. В свое время я передал номер журнала вместе с письмом-отчетом Георгию Мокеевичу Маркову.