Журнал Наш Современник №6 (2002)
Шрифт:
Кстати, об истощении. Я здорово перенес эту напасть — голод. Приходилось частенько идти голодным в техникум и там заниматься, не думая о мясном пироге или горячих блинах. Я часто тогда повторял себе слова Сатина: “Человек — выше сытости”. До чего верно. Сейчас, когда все прошло, кажется, что было не трудно. А было очень трудно. Довольно об этом...
23.11.45. ...Дома холодно. Я — на Олимпе, т.е. на печке. Довольно возвышенные мысли и место. Кроме Олимпа, у меня есть еще “прокрустово ложе”, т. е. моя собственная кровать. Пружины сдали и опустились. Лежать можно только на левом боку. На этом ложе не разлежишься. Пробовал приучить себя спать на правом, но чувствовал себя на положении Рахметова...
4.12.45 г. (...) Прочитал 5-ю тетрадь дневника Петьки Щелокова*. Бог мой! Как человек хотел жить и так мало жил! Впрочем, кто из нас гарантирован от скорой смерти? Мне, сознаться, хочется жить, и я начинаю понимать, что такое жизнь, что такое явление
10.12.45 г. (...) На днях у нас с Лидой Черниковой (девушка из параллельной группы) зашел разговор о дружбе. Она спросила: “Как живешь?” Я говорю “Плохо”. “Что так?” — “Друга нет”. И она, осторожно подбирая слова, стала говорить о том, что мне очень трудно найти друга, что я подразделяю людей на “ниже себя” и на “наравне с собой” и что друга ищи среди последних, что я такой... Когда я спросил: “Какой?”, она сказала: “Особенный, ну не как все”. Эти истины я не думал показывать, но они, оказывается, очень заметны. А Черникова очень проста, очень.
А друга у меня действительно нет. Хотелось бы иметь друга среди девчат, но нет никого подходящего, т. е. нет ни одной, останавливающей на себе внимание. Вот так получается всегда: когда веришь, что девушка нравится тебе и ты хочешь с ней познакомиться, дружить — начинаешь замечать свои старые пимы, свою поношенную одежду, свои очки, нос и отворачиваешься от всех с горечью и обидой...
1.1.46 г. ...“Призвание всякого человека в духовной деятельности — в постоянном искании правды и смысла жизни” (чеховские слова). Как это чудно сказано, но как люди эти человеки духовной деятельности попрали правду, попрали человеческое отношение к человеку и попрали даже то, что ими диктуется о смысле жизни. И добившись, чего хотел, этот человек говорит себе: я обладаю недюжинной способностью, я знаю людей, я исключительно быстро приспособляюсь. (...)
24.1.46 г. (...) Сегодня в депо не пошел. Починяю обувь. Вчера вечером опять спиритические сеансы. Блюдце здорово бегало. Черт его знает — я не верю... Вообще, мне не улыбается умереть в 1948 году. Зачем тогда родиться, чтобы так рано кончить жить. Сколько трудностей, сколько усилий моих и других и все это затем, чтобы умереть двадцатилетним. Я много прочел. Я почти не жил, но почему-то различные случаи в жизни я воспринимаю, как знакомое и пережитое. Я заставляю себя стать человеком, но... Если я через два года умру? Это будет нехорошо. Можно сказать еще раз: жить хочется откровенно и нагло и, кроме того, хочется знать, чем это все кончится. Занятная штука жизнь. Это все я писал затем, чтобы записать и забыть.
25.1.46 г. ...На улице холодище. Сейчас, сидя в полудреме у жаркой печки, я вспомнил Красноярск — этот чудесный маленький город на берегах могучего Енисея. Когда я вспоминаю его улицы, сады, когда вспоминаю эти ночи поразительные, западающие в память минуты, когда вспоминаю время, проведенное в волнах Енисея, танцы и полные прелести встречи — меня начинает тянуть туда, словно на родину. Сейчас, проследя за собой во время писания предыдущей фразы, я удивился, что написал ее быстро, почти не задумываясь, и это, я считаю, хорошо. Все, что написано — правда, и правда безо всякой пристрастности. Будет ли еще такое лето? Уж очень было хорошо. Идешь, бывало, по широкой мостовой полный романтических грез, сжимая в кармане (на случай самозащиты) плоский свинцовый кастет, приятно оттягивающий пальцы. Светает. Залезаешь в окно общежития, которое открываешь через форточку сложной системой рычагов, раздеваешься, закуриваешь и ложишься. Смежаешь веки, вспоминая недавнее; усмехаешься, посмотрев еще раз на коричневую кожу рук, и вспоминаешь, как полчаса назад сравнивал эту кожу с ослепительно-белой кожей Мильчи, с которой полчаса назад сидели близко-близко, смотрели друг на друга, почти не говорили и это не надоедало. Было хорошо. Будем надеяться, что будет лучше. Человек живет надеждой. Так что будем людьми. Рядом, тут же можно вспомнить и совсем другое, противоположное вышесказанному. Я спрыгнул в 5 км от Ижморской, вылез из сугроба, я увидел хвост поезда с красными глазами. Стоял мороз. Я побежал вдоль полотна, махая руками, чтобы согреться, выкрикивая нелепые звуки. Замерзшая твердая рукавица только царапала обмороженный нос. Я бежал, ничего не думая, механически подставляя под тело ноги. Понемногу отогрелся. Прибежал в Ижморскую — было довольно поздно, обежал несколько домов, откуда был выпровожден, — я искал ночлега. Не теряя надежды, я стучался, просил, клялся, обещал. Все напрасно. Этот “гостеприимный” сибирский мужичок в известное время становится очень прижимистым, и горе путнику, не имеющему знакомых и оказавшемуся в моем положении. Все это продолжалось до тех пор, пока, не набравшись наглости, я зашел в довольно бедный дом, разделся, закурил и только тогда попросился переночевать. Не хочется вспоминать.
27.1.46 г. Сегодня воскресенье, т.е. обыкновенный, ничем не отличающийся от других день, даже хуже, скучнее, потому что сижу дома и никого нет вокруг, все знакомые уже много лет лица. Курсовое мучил. Читал Джека Лондона — “Дети мороза”. Джек Лондон перестал на меня действовать так, как действовал 2—5 года назад. Тогда захватывал очень сильно; читал, не отрываясь от книги. Сейчас другое. Вот Есенина не стало. Его стихи, пропитанные меланхолией, грустью, считаются вредными для нашей молодежи, которая, находясь в таком впечатлительном возрасте, может, начитавшись его, пошатнуться и застыть в бесцельной хандре. А стишки его действительно могут пошатнуть человека. Даже Маяковский писал о нем:
...Дать,
чтоб щеки
заливал смертельный мел.
Вы ж такое
загибать
умели,
что другой на свете
не умел.
(Сергею Есенину).
Да, умел загибать! И он почти забыт, лет через 10—15 юноша будет удивленно таращить глаза, в недоумении переспрашивая: “Есенин? Нет, не слышал. А кто это такой?”(...)
5.2.46 г. Четыре дня не хожу в депо. Палец не на шутку разболелся. Сейчас вечерами хожу к Черниковым — играю в шахматы или Борис приходит — играем. Вернее, играем меньше, чем говорим. Вот уже два вечера тема наших разговоров — В. Маяковский. Внимательно читаем его стихи и беспрестанно восхищаемся. Такие словечки, что просто ничего не придумаешь выразительнее и хлеще. Два вечера ходил в узловой парткабинет: “Смену”, “Крокодила” читал...
Сегодня 6 февраля. Что надо отметить за прошедший период? Самое главное — обретение в лице Бориса Найденова — друга, которого я искал и хотел найти. Это такой друг, который мне и нужен был. Умен достаточно, имеет широкий кругозор, честен.(...)
14.2.46 г. Вчера распределяли по паровозам. Видно, что ребята не думали раньше об этом, и, как только первый сказал: “поеду дублером”, все остальные тоже стали повторять это слово. Я поеду кочегаром. Вчера заехал Борис Н(айденов). Играли. Затем был длинный разговор о литературе. Говорили о Белинском, Толстом, Маяковском. Борис хочет достать мне книги по литературе. Я ему рассказывал о Хемингуэе и о его стиле.(...)
20.2.46 г. Были цветочки, а теперь я вкусил и ягодок. Вчера днем приехал из Мариинска и явился загнанным животным домой. В 5 часов заснул и спал 16 часов подряд, т. е. двойную норму.
Была поездочка! Туда ехали с машинистом-инструктором, что действовало морально, не было шуток, которые так помогают работе. Назад ехал с углем (будь он тысячу раз проклят), который действовал физически, не было никакой возможности передохнуть. Громадные куски “черногора” не шли в стопер, и приходилось работать ломом, кувалдой и просто руками. От Яи и до Пихтача находился в тендере, т.е. в аду, где и жарко и больно. Я плакал, много слез пролил, пока был в тендере. Слезы, конечно, были вызваны против моей воли, т. к. завихрение в тендере заносит угольной пылью глаза, нос, уши. Был там и скрежет зубовный и другие приемы выражения своих чувств. В довершение всего чуть было не кончил бытие свое, все в том же тендере. Мы брали в Мариинске уголь. Подача угля на тендер там производится подъемным краном. Между подачами крана я разбивал кувалдой большие куски угля. Увлеченный, не заметил, как кран уже двигался в направлении к тендеру, инстинктивно поднял голову вверх и увидел громаду грейфера, готовую вот-вот распаститься, высыпая на меня уголь, т. е. смерть. Я бросил свое “сало” (т. е. кувалдочку) и прыгнул аки лев на контрабудку. В посыпавшемся из пасти грейфера угле я отчетливо увидел очертание костлявой старухи с косою в руках. Когда перекатывался на потолок будки, моя нога очутилась над трубкой, отводящей пар из трубочек отопления; пар был настолько горяч, что сквозь валенок и портянку устроил мне ошпар на ноге, т. е. приподнял кожу отделением оной от мяса и наполнил ее жидкостью объемом в несколько кубических сантиметров. Сейчас этот “пузырек” еще не прорвался, но я опасаюсь за последствия вышеназванного действия. В клинику идти — косточки ломит: не хочется. Дождусь маму с хлебушком и буду дожидаться рассыльной. Мужайся, Влад(имир) Алексеев сын...