Журнал Наш Современник №6 (2004)

Журнал Наш Современник

Уже когда начали стихать газетные страсти вокруг Пушкинского конкурса, на страницах воинствующе-либеральной газеты “Голос”, где задавал тон Стасов, появилась неожиданно злобная статья, в которой были такие строки: “Чему же учат в Академии художеств, когда на Пушкинском конкурсе всех академиков “заткнул за пояс” какой-то крестьянин Опекушин ?!” Куда только подевался либерализм “Голоса”, претендовавшего на роль чуть ли не единст­венного выразителя мнения самого Русского Народа. При чем тут социальное происхождение Опекушина?! Разве классовая принадлежность определяет степень таланта?! Наконец, Опекушин тоже был академиком, хотя ему и не пришлось учиться в Академии художеств. Злобный выкрик “Голоса”, разу­меет­ся, обидел Опекушина,

лишний раз напомнил ему о том, что просто­людину лучше “не высовываться”. Но, в конце концов, не истеричный “Голос” решает, чей Пушкин будет стоять посреди России!

Однако скульптор не ведал о том, что статья в грязной газетенке станет той последней каплей, которая переполнит чашу терпения руководства заскорузлой Академии художеств. Буквально на следующий же после выхода статьи день Опекушин был вызван к ректору отделения живописи и ваяния Академии Иордану. Престарелый ректор, забывший о своем “низком” происхождении и некогда либеральных взглядах (его учеником был Тарас Шевченко), жестко спросил Опекушина:

— Ваш проект памятника Пушкину в Москве, как мы слышали, утвержден жюри конкурса?

— Да, это так, — ответил Опекушин.

— По вашему проекту будет изготовлен памятник, вы получите теперь крупный заказ. Но заказ этот частный, не связанный с Академией, — ректор сделал паузу. Потом категорично закончил: — Поэтому, господин Опекушин, я буду вас просить немедленно, в течение трех дней очистить помещение академической мастерской...

Опекушина охватил ужас. Там же фигура Нестора, другие работы в глине. Их невозможно перевезти, не повредив. Это катастрофа! Александр Михайлович стал умолять Иордана отменить решение или хотя бы отсрочить его исполнение.

— Нам нет никакого дела до ваших забот! — склеротическая голова ректора тряслась в гневе. — Устраивайтесь, как знаете...

Это был смертный приговор Нестору-летописцу. До конца дней своих не мог забыть Александр Михайлович свою лучшую, как он считал, скульптуру, мечту своей юности.

Спустя много времени Опекушин все-таки “вычислил” подлинную причину безжалостного гнева Иордана. Дело было не в нем, Опекушине, а в Адриане Викторовиче Прахове, профессоре той же Академии. Известный историк искусства давно ополчился на руководство Академии. Он воевал против бесталанных ретроградов-иностранцев, оккупировавших Академию, досталось от него и престарелому Иордану, который в силу своего возраста не мог и не хотел отказаться от безнадежно устаревших методов обучения в Российской Академии художеств. Его бесила близость А. В. Прахова к “передвижникам” — этой “банде”, возглавляемой И. Н. Крамским. А именно Крамской и особенно Прахов горячо отстаивали на конкурсе модели Опекушина в ущерб хранителю академической школы И. Н. Шредеру.

Александр Михайлович долго не мог разобраться в “правилах игры”, принятых среди не самой талантливой части художников, что им помогало процветать и безбедно существовать. Опекушин никогда не хитрил и не юлил, всю жизнь страдал от своей наивной прямоты. Об этом качестве его натуры у нас еще будет повод поговорить.

С трудом отыскав подходящее помещение для мастерской, Опекушин тотчас приступил к лепке скульптуры из глины заданной величины. Дома на Каменноостровском он почти не бывал, порой ночевал в мастерской. Неделями не видел детей, которых у него уже было четверо — три дочери, Зоя, Ольга и Мария, и сын Владимир. Жена Евдокия все время болела, престарелая мать, Александра Евстафьевна, едва управлялась с хозяйством. Опорой был брат Костя. День он просиживал в своей лавке на Фонарном переулке, а вечером частенько наведывался в дом брата на Каменноостровском проспекте, привозил продукты, помогал матери по хозяйству, играл с маленьким Володей. Мальчик привязался к своему дяде, любил его не меньше, чем отца. И эта любовь сохранилась у него на всю жизнь. Став взрослым и переехав в Москву, где он служил в канцелярии генерал-губернатора, он чаще писал письма не отцу, а своему любимому дяде, делился с ним горестями и радостями,

а когда дядя Костя вернулся на родину в Свечкино, каждое лето гостил с семьей на берегу Волги.

Александр Михайлович горячо любил своего старшего брата и был благодарен ему за помощь и участие.

Почти два года работал Опекушин над скульптурой Пушкина. Он многое изменил и улучшил по сравнению с той моделью № 7, которая была одобрена Пушкинским комитетом. Прорабатывались каждая деталь, каждый штрих. Прежде всего должны быть точно переданы черты лица. Как известно, при жизни Пушкина не было сделано его скульптурного изображения. В известном письме от 1 мая 1836 года поэт сообщал жене, что в Москве хотели лепить его бюст, но он отказался, не желая, чтобы “арапское его безобразие пере­дано было бессмертию во всей своей мертвой неподвижности”.

Вскоре после смерти поэта появились статуэтки работы А. И. Теребенева, бюсты знаменитого скульптора И. П. Витали и любителя-художника П. А. Сте­панова. Как нетрудно убедиться, сравнивая эти работы с прижизненными портретами поэта, они были далеки от подлинного облика Пушкина.

Но сохранились посмертная маска, снятая скульптором С. И. Гальбергом, и его же работы бюст. По утверждению современников Пушкина, бюст Галь­берга “останется для потомства превосходнейшим изображением великого поэта” (6).

Для Опекушина достоверность черт лица Пушкина была одним из обяза­тельных, но не единственным условием в работе над образом. Сверхзадача состояла в том, чтобы предать поэта бессмертию, избежав “мертвой непо­движ­ности”. Передать живость черт в застывшей бронзе мог лишь истинно талантливый ваятель. И это в полной мере удалось осуществить Опекушину. Сохранилась терракотовая голова поэта в натуральную величину скульптуры. Если рассматривать ее вблизи, то бросаются в глаза искаженные черты лица, голова “уродливо” деформирована. Какой надо было обладать точностью видения, чтобы за счет деформации, игры света и тени достичь подлинной живости лица при взгляде на скульптуру снизу вверх, в зрительской перспек­тиве. Он так же точно рассчитал размеры фигуры и пьедестала, используя законы “золотого сечения”. Так что не только талант и природная интуиция, но и знание трудов великого художника и ученого Леонардо да Винчи, “Начал” Евклида, “Божественной пропорции” Л. Пачоли помогали Опекушину в создании памятника Пушкину.

Беспардонные рассуждения Н. Н. Врангеля о “плохом технике” А. М. Опе­ку­шине, к сожалению, подхваченные некоторыми безответственными совет­скими искусствоведами, не выдерживают никакой критики, когда углубленно знакомишься с творчеством замечательного русского скульптора. Эти рассуж­дения сродни приведенному уже нами злобному выкрику “Голоса” и преследо­вали те же цели — принизить русского человека. Дескать, на что он может быть способен, если он — русский?

По Петербургу ходили слухи, что Россия вот-вот должна вступить в шестую по счету русско-турецкую войну. На этот раз ее главными мотивами было стремление поддержать освободительное движение народов Балкан против османского ига. Поговаривали, что Император Александр II сам возглавит Русскую Армию. В этой предвоенной обстановке для Опекушина было полной неожиданностью уведомление о том, что его мастерскую намеревается посе­тить сам Государь.

Ну что ж, он готов показать своего Пушкина. Скульптура в глине была уже полностью готова. Как будто предвидя такой случай, Александр Михайлович сделал несколько моделей скульптуры самого Императора Александра — на коне, а также восседающим на троне. В назначенный день он облачился в тот самый фрак, который был куплен на деньги Микешина. Он не собирался ломать комедии, подобно той, какую отмочил его бывший патрон. В мастер­скую приехали его жена Евдокия Ивановна и брат Константин Михайлович, а также автор постамента — архитектор, академик Иван Семенович Богомолов. Брат держался молодцом, а Евдокия Ивановна то бледнела, то на лице ее выступали красные пятна. Александр Михайлович успокаивал жену, показывая, что он нисколько не волнуется.