Журнал «Рассказы». Светлые начала
Шрифт:
Ах, если бы знал Степан Федорович, что мир устроен чуть сложнее, чем «да» и «нет».
Исбытков вышел с аллеи и сразу же свернул в лес, поднимаясь на невысокую сопку, за которой расстилались пшеничные поля. Он шел неспешно, шел, предвкушая.
Ночное Ладноречье с высоты казалось почти игрушечным. Изгибы реки, вдоль которых выстроились мерцающие огоньками дома, – точно срисовали с открытки.
Исбытков обернулся. Поля были бескрайни, как моря. На самом горизонте, на стыке с черным небом, светлая их полоса как будто пульсировала
Исбытков облизнул пересохшие губы.
Он вдохнул запах будущей грозы, полуночной мороси и пшеницы. Он вспомнил, как в детстве ждал отца с заграничной дипломатической поездки, то и дело выглядывая в окно, перепроверяя, не несется ли по заснеженной дороге повозка. Он прислушивался тогда к каждому звуку – вдруг скрипнет снег где-то вдалеке, за пределами дома. Он пытался занять себя игрой в шахматы, но любой шорох отрывал его от расстановки фигур, и он снова несся к окну. Отец приехал только на следующий день.
Нечто подобное испытывал Исбытков прямо сейчас. Он шел по пшеничному полю, и колосья щекотали его ладони. Всматривался в нависшие над ними тучи и ждал намека, хотя бы мимолетного, на грядущий удар молнии. Удар, который он впитает в себя, не оставив ни капли электричества в разреженном воздухе.
Степан Федорович шел, не опуская головы. Он даже не понял, когда пошел дождь. Только почувствовал, как за уши стекают капли, как заползают они под воротник рубашки, как скользят по ключицам и щекочут грудную клетку.
Вот-вот должно было начаться.
Он вспомнил тот момент, когда на тракт вырвалась повозка, как выбрался, тяжело переставляя на снегу ноги, отец, как улыбался он, подхватывая несущегося к нему сына, и целовал покрытые снежинками щеки. Ожидание стоило результата.
Сейчас случилось то же.
– Одна молния, – заклинал на уроках Воспенников. – Не больше. Ловите, впитываете, уходите.
Вторая молния, по словам учителя, могла убить. Сжечь изнутри.
– Вы же не будете пытаться выпить целый колодец воды? – вопрошал Воспенников. – Добровольные утопленники ни в одной религии не будут в почете.
Даже с одной-единственной молнией он рекомендовал быть аккуратным. Сразу выдать обратно избыточную энергию, если чувствуешь недомогание.
– Видели осужденных висельников на центральной площади? Их смерть покажется вам самой достойной из возможных, если возьмете на себя слишком много.
Исбытков планировал прямо сейчас вобрать в себя все молнии, которые будет возможно впитать.
Если ты не способен противостоять системе – отрекись от нее. Так размышлял Степан Федорович. Они ни за что не смогут позволить себе оставить такого ценного Озарителя. Не остановятся. Единственный шанс – выжечь себя изнутри. Только тогда он станет никому не нужен. И только тогда они оставят его в покое. Ему не придется выбирать между властью и честью, потому что он так решил.
Перед первым ударом молнии Исбытков увидел Белопольскую. Ее лицо кривилось от боли, но она улыбалась. Страдание, помноженное на удовольствие.
Когда она ему рассказала, что ждет ребенка, он обрадовался. У Озарителей редко бывают дети. Воспенников что-то говорил о том, что человеческое тело, которое становится сосудом для электричества, платит за это дорогую цену. Иногда, очень редко, дети все-таки рождались, и это было чудом. Чудом, которое подарили Исбыткову.
Он тут же сделал Белопольской предложение. Когда она отказала, он долго добивался ответа. Боится ли она того, что муж часто будет в разъездах? Опасается ли она, что не по любви он просит стать ее женой, а по соображениям чести? Он сделал и сказал ей все, чтобы успокоить ее страхи. Те страхи, которые он мог представить.
Белопольская тогда плакала. Плакала тихо, как плачут люди в самом отчаянном положении, когда не надо никому доказывать – дрожанием плеч, срывающимся голосом, – что внутри очень много боли.
Он вернулся к этому разговору через месяц, надеясь на то, что Белопольская все же даст ему какой-то ответ. Она, белая и похудевшая, совсем не похожая на ту, которая искрилась взглядом и улыбкой, сказала, что ребенка больше нет. Когда он закрыл исказившееся лицо руками, она со странным безразличием в голосе добавила, что ребенок мог быть и не от него.
Исбытков не поверил. Не захотел верить. Тогда Белопольская рассказала ему, что на столичном бале на нее обратил внимание сам губернатор. Что одна ее часть видела его сальные глаза, его брыли, лежащие на высоком воротнике, а другая ее часть жадно ловила каждое его слово. Губернатор изнутри сиял таким светом, что никто не мог противиться ему. Не смогла она противиться и тому, что губернатор, прознав о ребенке, приказал ей избавиться от него.
Исбытков тогда сказал, что это все не важно. Он снова сделал предложение и говорил, говорил о том, что никакой вины в содеянном у Белопольской нет. Что это все проклятая сила, которой такие, как он, наделяют таких, как губернатор.
Она снова отказала. Исбытков даже не слышал, что она говорит, он смотрел на пустую оболочку, оставшуюся от любимой женщины. Тогда он и поклялся, что никогда больше он не будет соучастником двойного убийства. Одного физического, унесшего жизнь нерожденного ребенка, и одного духовного.
Молнии обрушились на пшеничное поле таким каскадом, словно Зевс выдал каждому из несуществующих олимпийских богов по десятку снарядов. Исбытков впитывал их одну за другой, чувствуя, как наполняется изнутри силой. Будто он был воздушный шар, который надувают не легкими, но ураганами, тайфунами и смерчами.
Он цеплял кончик молнии усилием воли, подсекал, точно умелый рыбак, и втягивал в себя.
Всё вокруг окрасилось синевой.
Потом раздался гром. Такой силы, что земля тряслась, такой мощи, что кости содрогались, словно рельсы под многотонным локомотивом, такого величия, что на секунду показалось – теперь есть в мире только этот грохот и ничего более.
Исбытков упал без сил, раскинув руки в стороны.
Тучи продолжали наползать друг на друга, словно океанские волны. Молнии продолжили бить, озаряя внезапно обмякшее тело синими всполохами. Земля продолжала трястись, как от извержения вулкана.