Журнал «Вокруг Света» №02 за 1980 год
Шрифт:
— Меня в тайге никакая простуда не берет, — вставил я. — А приходится иной раз по горло в болотах брести, целый день под дождем шагать или спать на голой земле. Но приехал в город, на камералку, цепляешь на себя все бациллы и вирусы.
— Однажды я серьезно заболел, — продолжал Виктор. — Разбило меня... Ни рук, ни ног поднять не могу. Всякое движение вызывает жуткую боль в мышцах. Повезли в Иркутск, а мне любое прикосновение — будто током по всему телу. Но перетерпел. Думал, быстро поставит медицина на ноги. Ан, нет. Оказалось — полиартрит. Кололи, кололи меня — и все напрасно. Вижу, дело плохо. Нет, думаю, не сдамся. Хочу жить, и все! Вспомнил один способ, который слышал от охотников: желчью звериной в похожих обстоятельствах лечился народ. Ну и я наказал жене достать желчи. Она подняла подруг, однокашников. Достали. Потом попросил врачей испытать на мне это средство. Не согласились, конечно. Упросил, доказал. Стали делать компрессы из желчи. А она жгучая: кожу разъедает. Но терплю. Не желаю сдаваться. Байкал плещется перед глазами. Хочу вернуться, посидеть на теплом камне и посмотреть в его живую глубину...
Ручьев встал, потянулся во весь рост, словно сам не верил еще в чудо.
— Поднялся-таки. Пришел опять на его берега. Долечиваюсь, можно сказать, его климатом, здоровой чистотой, живительностью. Ходить пока далеко не могу. Пусть носит «старик» мою лодку, пока не оживу окончательно... Но уж больше живность не трону я на Байкале, наоборот, буду защищать до последнего своего вздоха.
Он снял с печки сипящий чайник и стал разливать чай по кружкам так, будто приносил жертву Хырхышуну, духу озера.
Мы взяли обжигающие кружки в руки. Чай был крепкий, заваренный по-таежному, до темно-бордового цвета.
— Байкал, он, конечно, и для людей, — застыл над своей кружкой Ручьев. — Только не надо ему — бога ради — туристов. Необходим тут ученый, мыслитель, геолог, охотовед, писатель... Что в одиночку сделаешь? Да еще без всякой степени ученой, как у меня... На медведях не защитился, теперь не скоро напишу новую работу.
— А может, надо было добить ту диссертацию? — не выдержал я. — Все-таки материала столько собрано...
— Нет, нельзя выгадывать в таком деле, — сказал Ручьев, ткнув своей капитанской трубкой в мою сторону. — Тут промедление смерти подобно. Байкалу надо помогать действием, которому предшествует научный поиск. Вот я и взялся за инфузории. Они барометр жизненного тонуса озера, эти крохи! Посмотрите только в бинокуляр...
Ручьев окутал бородой черные трубки бинокуляра, поперемещал под объективом предметное стеклышко и настроил прибор по своим зорким глазам, напоминающим серую байкальскую гальку. Затем подозвал Пилипенко. Микробиолог, меняя предметные стекла, объяснил, что на первом — капля нормальной байкальской воды и в ней — жизнедеятельные инфузории. На втором же — проба воды, взятая возле промышленного сброса, тут простейшие организмы угнетены, несут признаки деградации, имеют и склонность к исчезновению.
Настала моя очередь смотреть препараты, и я привычно склонился над окулярами увеличительных трубок. Только вместо обычных для геологического глаза россыпей шлиха я увидел озерцо, в котором плавали стоповидные прозрачные существа, бойко пошевеливающие многочисленными ресничками. Через минуту хозяин лаборатории заменил препарат. Перед моими глазами появились те же инфузории, только пожухлые как от старости, болезни или отравы.
— Для меня эти микрожители теперь все, — высказался Ручьев. — С них начинается большой разговор.
— А сохранение Байкала упирается в людей, — добавил я.
— В их совесть. — Ручьев обнажил в улыбке крупные зубы. Его серые глаза дружески сузились.
— Кажется, затих култук. — Петухов заглянул в один иллюминатор, в другой и объявил: — Чайка села на воду — жди хорошую погоду.
— Ну, тогда благополучного плавания вам...
— Добро и тебе, Виктор. Скоро застучал наш дизель, и мы вышли из бухты Бабушка. Большой Колокольный и Малый охватывали каменными тисками кусок Байкала. Отраженные в чистой воде скалы казались мощными клешнями каменного гиганта, который припал к воде, чтобы играючи расправиться с нашим утлым суденышком. Но за нами следовала «Формика». Лодка Ручьева перерезала отражение скал, и клешни резиново заколебались на одном месте. Вода Байкала не терпела чужеродного вмешательства, отражая берега до последней травинки и камушка.
И все-таки озеро не могло отбиться само до конца от нашественных следов. Мы проплывали мимо забитых топляками, корьем и мусором устий нерестовых речек. Отмечали выжженные пятна тайги на крутобоких берегах. Подходили к рефрижератору «Михаил Калинин», который вез в Хужирский рыбозавод из Култука селедку с Тихого океана — на омуля-то запрет, и тоже не от хорошей жизни. Мы наблюдали тягучие дымы из высоких труб целлюлозного комбината, далеко ощущая смрадный запах отстоев. А кругом по берегам белели ободранные прибоем бревна — остатки разбитых плотов. И, глядя на эти обломки мощных плавучих сигар, мы начали понимать, как наш подзащитный умеет гневаться. Ему ничего не стоит расколотить плот в десять тысяч кубических метров древесины: А уж про нашу дору и говорить нечего... Ее потрепало под Бугульдейкой, стукнуло о скалу в бухте Ая, а потом у Ольхонских Ворот мы наскочили на топляк. От малейшей волны наша посудина начинала скрипеть всеми суставами и грузнеть на глазах.
«Не хватает нам только сармы, — бурчал Петухов, озирая верхушки голобоких гольцов. — Тут и конец будет нашему плаванию».
В Малом море, сразу после Ольхонских Ворот, мы не на шутку стали ждать эту самую знаменитую сарму. Хотя был полный штиль, над гольцами выстраивались подозрительные облака. И наша тройка расценила тихую погоду как затишье перед бурей.
О сарме, свирепом ветре, именуемом в других местах побережья «горной», мы были немало наслышаны и даже видели, как налетел он внезапно с материка в устье Большой Голоустной, подхватил дюралевую лодку «Прогресс» и швырнул ее в море метров на пятьдесят. Тогда наша дора была пришвартована в надежном месте. А теперь мы шли посреди Малого моря под прицелом знаменитой пади, название которой перенял ветер, дующий из ее жерла.
— Все-таки, родимая, собирается! — сказал Петухов, и его руки проворней забегали по рожкам штурвала. — Не хочет рассасываться...
В той стороне, куда косили глаза штурмана, над гольцами собирались особенно пышные облака. Дизель гремел, вода клокотала и булькала за кормой, хлопал флажок на мачте, но эти звуки глохли, как в вате, в синем безмолвии Байкала. Мы затаились на своем баркасе, ожидая перемен. А до надежных укрытий Хужира надо было еще плыть и плыть на нашей тихоходке.
Впереди показался катер, чуть больше нашего суденышка. И сразу же наши лица размякли: опять повезло — не один на море, опасность вроде как меньше, и вообще, рыбаки навстречу — хорошая примета.
— Степаныч, да это же сам Степаныч! — закричал Петухов. — Право руля! Не упустить такую удачу. Степаныч все про погоду скажет. Просто не отпустит...
Теперь и мы увидели Иннокентия Степановича Савостина, потомственного листвянского рыбака, с которым познакомились еще до отплытия. Он дал нам много дельных советов по лоции Байкала, но проводить в путь не смог — сам ушел в плавание с лимнологами. Но байкальские дороги свели-таки нас, и мы радовались сейчас встрече, как робинзоны кораблю. Мы знали, что со Степанычем не пропадем, поправим свои судовые дела и сойдемся с местными рыбаками.