Журнал «Вокруг Света» №06 за 1990 год
Шрифт:
В какой-то миг наступает знакомое каждому рулевому непередаваемое состояние почти полной слитности со штурвалом, со шхуной, со скрипом снастей, с хлопаньем парусины. Поймай ветер — и тугие, крутогрудые паруса легко несут шхуну вперед, птицей летит она по воде, чуть не черпая бортом пенящиеся гребни волн.
Мне кажется, хорошо счастливое состояние рулевого передают строчки из стихотворения Максимилиана Волошина «Плавание», которые я списал из дневника яхтсмена и кооператора Лени Дубровина, моего соседа по форпику:
«С кормы возвышенной, держась за руль рукой, я вижу, как пляшет палуба, как влажною парчею сверкают груды вод, а дальше сквозь переплет снастей: пустынный окоем, плеск срезанной волны, тугие скрипы мачты, журчанье под кормой и неподвижный парус...»
Но сейчас не до поэзии. Шхуна, как норовистая лошадь, то на миг застывает на гребне волны, то ухает вниз, то карабкается снова на встречную волну. Временами она совсем ложится на левый борт, вздрагивая всем корпусом под ударами волн, и тогда штурвал буквально наваливается на грудь, и тут уж не до правильного курса, а молишь бога, чтобы удержаться, на ногах и не кувыркнуться с палубы.
Дождь все сильнее и резче бьет в лицо, заливая глаза, мешая смотреть на расплывающийся циферблат компаса. Сильный порыв ветра сбивает капюшон куртки, холодные струи стекают по телу, как-то попадают в сапоги, и ты уже с покорным смирением сносишь издевательства природы, махнув на все рукой, лишь до боли в глазах всматриваешься в качающийся компас, стараясь не сбиться с курса.
После такой вахты, как ни странно, не сразу и засыпаешь под влажноватым одеялом. Вначале чертова круговерть впечатлений в голове, потом начинаешь приспосабливаться к качке, которая в носовой каюте чувствительна до невозможности. У тебя под щекой по железному корпусу стекает, булькая и журча, вода. Кажется, что идет вселенская стирка. Когда нос шхуны взлетает на волну, ноги задираются вверх, а голова упирается в переборку. Нужно изо всех сил держаться на руках, чтобы не разбить голову. Несмотря на. все эти экзотические позы, усталость берет свое. В полудреме кажется, что ты не в койке, а брошен в пучину вод в утлой лодчонке, которую волны швыряют как хотят. В первое время организм сдавал, дурнота подступала к горлу, и приходилось опрометью кидаться на палубу, переламываться через леера. Какие тут правила безопасности и страховки, когда судорога сводит все нутро и мышцы живота прижимаются к позвоночнику!
Но главный закон моря, как, впрочем, и жизни,— терпение. Как говорят морские волки: «День-два — и прикачаешься». Оказывается, эта весьма ощутимая качка была вестником настоящей беды: мы попали в циклон.
Общая тревога по судну, как всегда это и бывает, застала нас врасплох, впрочем, как и сам шторм. На нижней палубе бросало на стенки, и на голову сыпались с коек, как из рога изобилия, самые неожиданные предметы вроде сигарет, книг, монет и целого ассортимента принадлежностей для бритья. По неопытности я напялил поверх ватных штанов еще «непромоканец», поэтому, еле выбравшись по железной лесенке на уходящую из-под ног верхнюю палубу, особого геройства проявить не мог. Оценив с одного взгляда мои тяжелые доспехи, Хортон обронил единственное слово:
— Держись!
Оглянувшись, я не узнал океана, который еще день или два назад являл собой безмятежно-синюю поверхность, где с барашков волн взлетали ласточками стаи летучих рыб, спасаясь от прожорливых преследователей. Теперь вода кипела вровень с бортами.
На палубе был полный аврал. Все крепили шлюпки, копошились с концами, протягивая их для безопасности вдоль бортов и прищелкиваясь к ним карабинами.
Капитан Ниле, встав вместо рулевого на мостике, с безумной скоростью крутил штурвал,— менял курс шхуны, выполняя какие-то непонятные маневры.
Громкий хлопок над головой заставил меня непроизвольно пригнуться, а потом взглянуть вверх на фок-мачту. Серая громада паруса, только что вздувавшаяся от ветра, опала, рассеченная словно мечом. На лопнувший парус ветер набросился с неистовой силой, с треском отрывая длинные лоскутья, которые подраненными чайками вились над морем. Это несчастье пробудило у всех небывалую энергию.
— Смайнать фок! — прокричал Хортон.
Слова начальника — закон для подчиненных, и мы, судорожно вцепившись в фал, дико «ухая», начали стравливать его через «утку». То ли тянули слишком старательно, то ли еще что случилось, но наверху фок-мачты отлетел кусок краспицы — верхней перекладины, которая когда-то была наверняка крепче и на ней могли даже вешать бунтарей или пиратов.
Тем временем море совсем взбесилось, волны не только заплескивали через борт, но и стали перекатываться через палубу. Сапоги у меня уже были полны ледяной воды, струйки которой запросто пробились под хваленый «непромоканец».
Эти секунды расслабленности могли обойтись весьма дорого. Палуба внезапно ушла из-под ног, надо мной взлетел в воздух, держа конец шкота в руках, Саша Петров, механик и любимец публики. Как цирковой гимнаст, он вовремя успел отпустить веревку и приземлился, скорее приводнился, на все четыре конечности. В то же мгновение большое оранжевое тело, кажется, здоровяка Димы Мартынова таранило меня, и мы в обнимку заскользили по наклонившейся палубе к хрупкой ограде штормовых лееров.
Судьбе было угодно, чтоб мы все же зацепились за лодки, штабелем сложенные и привязанные у борта. И тут, как ни странно, у меня в голове мелькнула мысль не о том, что мы могли вывалиться за борт, а представилась жутко нудная процедура спасения. «Черт побери,— подумалось мне,— при такой качке не только плот не развернешь, но даже и в костюм не влезешь, если, не дай бог, что случится».
В этот момент на рулевого посыпались обломки дерева — это при попытке убрать грот обломился конец гафеля, поддерживающего верхний край паруса.
Почему все эти беды свалились на наши бедные головушки в первый же шторм — не знаю. То ли маневры были неловкие, подставили паруса слишком отважно под шквальный ветер, то ли его напора не выдержала древняя парусина (так потом объяснил капитан Ниле. Все-таки и у них не все в порядке с качеством). На палубе все по-прежнему деятельно суетились, хотя опустить второй рваный парус было не так-то просто: путался отломанный кусок гафеля. Зацепившись карабином за веревку, я подвалил к гладкому стволу мачты подсобить Саше Котякову, для которого подобные переделки были не в диковинку. И тут наконец-то я нашел свое место. Худенький Саша, словно белка, вскарабкался мне на плечи, чтобы удобнее было складывать рваный парус. Тяжелое, разбухшее от воды вытянувшееся вдоль гика (нижняя балка) тело паруса рвалось из рук, не давало себя скрутить веревками, словно мечтая вновь взмыть в вышину.
Краем глаза я заметил, как бушприт нырнул в гору воды, и в сетке под ним барахтается кто-то из команды, пытаясь привязать стаксель. И всюду я видел вездесущего Хортона в белой рубахе, порванной на плече, который скакал по палубе, залазил на мачты, как дикий кот, что-то привязывал, распутывал и всем отдавал дельные приказания.
А у меня в голове зацепилась и вертелась почему-то одна фраза, как старая патефонная пластинка, застрявшая на одном месте: «Лишь бы не гикнуться, лишь бы не гикнуться...»