Журнал «Вокруг Света» №07 за 1994 год
Шрифт:
Я кидаюсь к входному отверстию и высовываю голову наружу. Кливер «Соло» все так же полощется на ветру, а руль болтается как неприкаянный. Но меня неудержимо относит прочь, все дальше и дальше. На какой-то миг электрическую цепь на обреченной яхте замкнуло, на верхушке мачты вспыхнули огоньки — как бы мигнув мне на прощание. Я долго смотрю туда, где гибнет мое судно, и понимаю, что вижу в последний раз своего верного друга, частицу самого себя. Еще одна короткая вспышка — и все бесследно исчезает во мраке ночи: «Соло» погружается в морскую пучину.
Я вытягиваю линь, соединявший меня с погибшим другом, с которым были
Всю ночь мой плотик скользит вверх-вниз по громадным волнам. Из обрывка материи я соорудил морской якорь — некое подобие парашюта, который замедлял падение с гребня волны и не давал плоту перевернуться.
Мое спасательное плавсредство — плот — представляло собой обычную шестиместную модель с парой многосекционных внутренних труб, установленных одна на другую. Диаметр плота, изнутри, составлял около двух с половиной метров. Помню, перед тем как я отправился в это роковое плавание, ко мне на борт поднялись члены оргкомитета гонки и, осмотрев «Соло», удивились, обнаружив такой большой — по их, разумеется, понятиям — плот. «А вам когда-нибудь случалось плавать на четырехместном плоту?» — спрашиваю. И, услыхав отрицательный ответ, я рассказал им, как однажды совершил пробное плавание на таком плоту с двумя друзьями. Даже втроем мы ощущали себя внутри, точно сельди в бочке — ни ногой пошевельнуть, ни рукой. Что уж там говорить о четверых. Выжить на такой посудине, да еще при полной загрузке, в высшей степени проблематично. Вот почему я взял с собой шестиместный плот для одного или двух человек это то, что нужно.
Полукруглая трубчатая арка поддерживала полукруглый навес, по обводам напоминающий палатку. Четверть площади навеса оставалась открытой, образуя как бы вход. Сидеть более или менее свободно можно было, только разместившись посередине плота. Лежать же я мог, лишь свернувшись калачиком.
Вся конструкция состояла из склеенных, прорезиненных кусков черного дакрона. Швы были укреплены дополнительными полосками из того же материала. Однако мне было известно немало случаев, когда спасательные плоты, оказавшись в штормовом море, буквально трещали по швам, даже несмотря на дополнительную обшивку.
Тонкое резиновое дно под моим весом то и дело морщилось и прогибалось, образуя неглубокую воронку. Стоя на коленях, я время от времени вычерпывал воду консервной банкой из-под кофе. Но не успевал я закончить, как с очередной волной мою «пещеру» заливало опять, и я снова принимался орудовать банкой. Работа хоть и согревала мое окоченевшее от холодной воды тело, но была слишком утомительной. Резина, клей и тальк воняли так, что меня просто с души воротило. Вскоре, однако, я привык к этому неприятному запаху — мне ли было обращать на него внимание, когда жизнь моя буквально висела на волоске.
А океан между тем продолжал атаковать меня с неистовым упорством. И я обращался к нему, как к живому существу: «Только не переверни плот — я этого не переживу. Если меня выбросит в твое лоно, я буду барахтаться, пока у меня не посинеют губы и не иссякнет воля к жизни. Потом я потеряю силы, меня накроет волной — и я успокоюсь навеки».
Стараясь сохранить остойчивость плота, я постоянно переваливался то в одну сторону, то в другую — в зависимости от того, откуда накатывала очередная волна, и, крепко вцепившись в поручни, напряженно ждал нового удара. Звуки моря напоминали пушечные залпы, и когда я, измученный борьбой за жизнь, забывался в полудреме, мне вдруг виделось поле битвы, завешенное клубами порохового дыма.
5 февраля. День первый (продолжение)
Наконец начало светать. Рассвет заиграл яркими красками. Утреннее солнце, заглянув в мою темницу, одарило меня лучом надежды. Итак, одну ночь я, слава Богу, пережил. Никогда еще грядущий день не значил для меня так много. Ветер завывал все так же яростно. Мне и прежде не раз случалось попадать в шторм, но раньше между мной и ревущим морем всегда была пусть невысокая, но все-таки более или менее твердая палуба. Сейчас же у меня было такое ощущение, будто я бултыхаюсь прямо в волнах. От жестоких порывов ветра входной полог хлопал и трещал, готовый разорваться по швам. Воздух был насыщен брызгами и пеной. Плот медленно пробивался через свинцовые бушующие волны Атлантики, и мне казалось, будто я сижу на огромной губке посреди гигантского фонтана.
Покидая «Соло», я прихватил с собой аварийный радиобуй, рассчитанный, правда, только на 72 часа непрерывной работы, после чего дальность действия прибора постепенно снижалась, пока батарейки не разряжались полностью. Конечно, мой слабый призыв о помощи мог услышать какой-нибудь коммерческий авиалайнер, и тогда в направлении радиосигнала послали бы поисково-спасательный самолет и корабли, курсирующие неподалеку. Впрочем, кого я обманываю? Только самого себя. В этих водах вряд ли кто-нибудь услышит мои призывы о помощи.
И все же я буду щелкать выключателем радиобуя... даже если в этом нет никакого проку. Скорее всего так оно и есть. Хотя, впрочем, как знать. Ведь совсем недавно, как я слыхал, в этом же районе Атлантики перевернулся и затонул тримаран «Боут-файл». Резиновый плот, на который перебралась вся команда, разорвало на куски, и люди оказались посреди океана в одних только спасательных жилетах. У них тоже был аварийный радиобуй, их сигналы услышали — и через несколько часов к несчастным подоспела помощь. Выходит, и у меня еще не все потеряно.
Но через какое-то время меня и снова начинают терзать сомнения: что если мои радиопозывные все же не услышат? Что если корабли редко посещают эти воды? В лучшем случае — при благоприятном ветре и течении, — чтобы добраться до островов Карибского моря, мне понадобится около девяноста дней. Если же меня снесет к северу от 18-го градуса широты — то все сто, никак не меньше. Надо постоянно сверяться с картой авиалиний — она подскажет, когда лучше использовать радиобуй. А пока оставлю-ка я его в покое, часов на тридцать.