Журнал «Вокруг Света» №08 за 1993 год
Шрифт:
Прошли годы, и мы застали Харбин уже совсем иным. Реформы, отказ от экономических догм сказались благотворно на самочувствии города и его граждан. Харбин стал крупным торговым центром северо-востока Китая. Новая открытая экономическая политика, крепнущее сотрудничество с Россией делают этот город снова воротами в нашу страну и в Восточную Европу. КВЖД словно обретает второе дыхание.
Изменилась к лучшему и жизнь наших соотечественников. К сожалению, их становится здесь все меньше и меньше: двенадцать русских и один поляк — пан Ковальский. В основном это очень пожилые люди. Бедно и незаметно доживают они свой век. Общаются только между собой, поскольку китайского языка не знают. Несколько
А вот пан Ковальский, ее хороший знакомый, на доброту людей особенно не рассчитывает. У ветхого крыльца его жилища (когда-то весь дом принадлежал ему, а теперь, после уплотнения,— только комната с отдельным входом) мы наткнулись на каменную плиту надгробия с католическим крестом, приготовленную им впрок, для себя же. С паном Ковальским познакомились в церкви. С 1984 года власти Харбина разрешили открыть для богослужения два чудом сохранившихся храма, один из них был отдан католикам, другой — православным. Наш новый знакомый, как мы поняли, бывает на службах и в том, и в другом. Для него это род занятий, возможность общения. «В церкви да на кладбище чаще всего и встречаемся»,— замечает он.
В православной церкви служит китайский батюшка Чжи Шину. В 40-е годы он учился в русской духовной миссии в Пекине, прихожане зовут его отцом Григорием. В холодном, еще не обжитом после долгого запустения храме людей немного, хотя по праздникам, как уверяют, здесь собирается до 60 человек, включая и христиан китайского происхождения.
... И здесь, на самом берегу реки,
Которой в мире нет непостоянней,
В глухом окаменении тоски
Живут стареющие россияне.
И здесь же, здесь, в соседстве бритых лам,
В селенье, исчезающем бесследно,
По воскресеньям православный храм
Растерянно подъемлет голос медный.
И где бы ни были сейчас «стареющие россияне», о которых написал А.Несмелов,— в самом ли Харбине, в Америке, в России или в Австралии,— для них этот город, как сказочный град Китеж, остался в памяти «не находящимся уже на земле, но существующим». Ведь стоят эти дома, в которых они жили, так же течет Сунгари, есть родные могилы. Со всех концов света приезжают им поклониться бывшие харбинцы.
Единственное русское кладбище несколько лет назад перенесено за черту города. На месте прежнего в годы культурной революции сооружен стадион. Под железобетонными конструкциями и футбольным полем покоится свыше ста тысяч захоронений. На новое кладбище, как нам объяснили, перенесено только около семисот. На одном из красивых мраморных надгробий прочли надпись: «Памятник сей сотворен на Мясницкой». Много безымянных и заброшенных могил...
С грустью подумалось: пройдет еще десяток лет, уйдут в мир иной последние православные, и кто ж тогда присмотрит за этим погостом?
Наши коллеги в Харбине искренне попытались помочь в нашем стремлении ознакомиться с местными архивами, имеющими отношение к культурной жизни русских поселений. Но, к сожалению, разрешения на ;>го получено не было, и только в последний день пребывания мы были проинформированы китайской стороной, что часть интересующих Фонд культуры материалов (архив КВЖД) находится в партархиве провинции Хэйлунцзян, а часть — в партархиве Нанкина. Все материалы засекречены. Может быть, возможен обмен «секретами» между
Встречаясь с интеллигенцией Харбина, которая постоянно отмечала преобладающее влияние русской культуры на формирование различных местных художественных школ, мы говорили о том, что нельзя культурные, общечеловеческие ценности подменять идеологическими принципами — как бы они злободневны и актуальны ни казались. Если в этом есть взаимопонимание, значит, память о русских будет жива в Харбине.
Олег Карпухин
Баранья голова
Много лет назад отправившись в Таджикистан учиться варить плов, я поступил в ученики к мастеру Файзулло и о своих опытах рассказал читателям журнала. До этого я, конечно же, ел плов неоднократно. Теперь-то я понимаю, что подававшаяся нам каша с редкими кусочками жестковатого мяса и отдаленно не напоминала не только файзулловское произведение высокого искусства, но и тот обычный плов, который умеет варить любой таджик или узбек. Даже в детском саду, куда я ходил в середине войны, хоть раз в неделю в меню был псевдоплов. На этой неглубокой мисочке комковатой рисовой каши можно было бы построить и развить теорию о культурном взаимовлиянии народов, но сейчас мы не будем этого делать. Когда — будучи уже значительно более взрослым — я познакомился с таджиками и вел с ними беседы о жизни и быте народов Средней Азии, тема плова всплывала неоднократно. Упоминали, скажем, казахов и киргизов. Отзывались о них в целом положительно: «По-узбекски с ними договориться можно» или «Он тебе на барана посмотрит, сразу скажет, где пасли, хорошее мясо или нет». Однако тут же на лицах моих собеседников появлялась как бы сожалеющая улыбка: «Плова они делать не умеют». А другой добавлял насмешливо: «У них бешбармак».
Бешбармак мне есть тогда не доводилось, но оставалось ощущение, что это нечто, абсолютно несравнимое с пловом и, уж конечно, не равное ему. Когда же я впервые попробовал бешбармак и он мне весьма понравился, мысль о плове в голову не пришла: совсем другое блюдо. Что там сравнивать? Наверное, хороша банановая каша с арахисом и жареной саранчой, которую любят люди племени каква в Уганде, но хороша и картошка с подсолнечным маслом и соленым огурцом, которые люди каква не едят, зато немало съел каждый из нас.
Разница была (не говоря обо всем остальном) в том, что бешбармак состоит в основном из мяса, а плов, в котором мясо тоже нужно, но не необходимо, содержит в себе прежде всего рис и приправы, а также и прочие ингредиенты, производимые земледельцами.
Так ведь таджики и были спокон веку земледельцами, а казахи и киргизы — скотоводами-кочевниками.
Оседлый и кочевой миры... Веками они сосуществовали, враждуя и мирясь, противостоя и объединяясь. И дополняли друг друга. Кочевники нуждались в хлебе и овощах, тканях и изделиях ремесленников. Земледельцы приобретали у кочевников шкуры и шерсть, мясо и все, что можно сделать из молока. А любой кочевой народ особо изощрен в приготовлении молочной пищи. Причины тому простые: производя в обилии молоко, кочевники не могли просто по условиям своего существования хранить его в свежем виде, а потому изобрели множество способов переработки и для того, чтобы удобнее было перевозить и чтобы молочное съестное не портилось. О молоке у кочевников мы еще поговорим. Сейчас же нас интересует лишь тот факт, что земледельцы и горожане не могли обойтись без продуктов труда кочевников и наоборот.