Журнал «Вокруг Света» №09 за 1991 год
Шрифт:
Невеселые мысли шли мне в голову. Как охранить эти драгоценные грузы, как охранить личность царского посла, его супруги и женщин лагеря в эту темную ночь? Сон бежал от глаз. Несколько раз я выходил из пределов бивака и, спотыкаясь о камни и падая, уходил далеко в пустыню. Там, затаив дыхание, я прислушивался. Какое поразительное отсутствие жизни на многие версты вокруг. Абиссинец-слуга окликнул меня при моем возвращении и приложился в меня из своего ружья.
— Москов ашкер,— ответил я и прошел на бивак. Часовой в верблюжьей куртке стал передо мной смирно.
— Крынин?
— Так точно.
— Тебе холодно?
— Никак нет.
Им никогда не бывает холодно, они никогда не устают, эти славные бородачи, лихие наездники, охотники африканских пустынь.
8-го (20-го) декабря,
Гумаре — это груда камней, сложенных неправильным четырехугольником среди пустыни, со следами костров внутри его. Баяде — французский пост, состоящий из двух соломенных хижин, обнесенных забором, и флагштока с мотающимся на нем французским флагом. Здесь дорога спускается вниз в песчаное русло реки, кое-где поросшее мелкой туей. Берега этой реки, сажень 15 вышиною, состоят из черных, почти отвесных скал, за которые цепляются колючие мимозы. Дно этой реки и было избрано для следующего ночлега. Вода была рядом с биваком в песчаных копанках. Вода чистая, свежая, но с чуть солоноватым привкусом. Наученные горьким опытом вчерашнего дня, когда пришлось держать мулов в руках до прибытия верблюда с коновязью, мы отправили теперь коновязный канат с первой партией и через полчаса уже протянули коновязь, разложили седла, зачистили животных и вышли встречать верблюдов и направлять каждого к своему месту. Подарки, деньги и вода были сложены в одном месте под сдачу часовому, имущество офицеров складывалось подле места, избранного для палатки. Становище сомалей располагалось на фланге. Здесь же, в Баяде, устроили дневки: караваны должны были собраться вместе.
У меня в конвое заболел казак Любовин. С ним сделалась тошнота и резь в желудке. Человек с повышенной чувствительностью, богатый помещик дома, писарь на службе в Петербурге, он плохо переносил невзгоды военно-походной жизни. Все — и среди природы, и среди чуждого населения — поражало его, било по нервам, сильнее, чем других его товарищей. Он и Изварин, уже уволенный из конвоя, оба нестроевые, оба низовые, оба богатые, плохо переносили непривычный климат, постоянный физический труд. Другое дело атаманцы Крынин, Архипов, Кривошлыков, Алифанов, Авилов и Демин — лапотники (Низовые казаки называют верховых за их привязанность к земледелию и бедноте «лапотниками». Лейб-казаков на Дону иначе не называют как «гвардейцами», лейб-гвардии атаманцев — просто атаманцами и остальных — армецами.—Прим. автора.), как их презрительно зовут «гвардейцы», другое дело уральцы-моряки, малорос Недодаев, толстяк, с массой природного юмора, рязанец Полукаров — они весело работали, шутили на безводном переходе, находили время охотиться, ежедневно стоя полночи на часах. И не худели, не томились, но, памятуя присягу, терпеливо сносили и голод, и холод, и жару, шли пешком по камням пустыни, чинили ящики, вьючили верблюдов, ради общей пользы, ради общего дела. Я приказал накрыть Любовина бурками и положить в тень, а ночью забинтовать ему желудок. Доктора отряда не нашли в его положении ничего опасного для жизни.
Под вечер того же дня я с двустволкой пошел на охоту на диг-дигов, маленьких коз. Стрелять их чрезвычайно трудно: серебристо-серое тело животных едва видно на сером фоне мимоз. День склонялся к вечеру, солнце спускалось к горам. Я был в это время в незнакомой мне балке, поросшей свежими мимозами, алоэ и еще неизвестными мне деревами с ярко-зелеными мелкими листиками. Пара стройных диг-дигов выскочила шагах в шестидесяти от меня и, отскочив немного в сторону, стала за кустами. Мне видны были их тонкие мордочки, их розоватые на солнце уши и любопытные глаза, устремленные на меня. Я выцелил одного из них, выстрелил и увидел, что оба кинулись бежать прочь. Один из них быстро скакал через камни, другой бежал, прихрамывая, на трех ногах. Я перебил ему ногу. Я кинулся за ним. У меня не было патронов, снаряженных картечью, я выстрелил дробью, но диг-диг продолжал уходить от меня все дальше и дальше. Увлеченный погоней, я не заметил, как солнце скрылось за высокими горами и пустыня быстро начала темнеть. Я бросил диг-дига и пошел, поспешно шагая через камни, спотыкаясь о них, накалываясь на иглы мимозы, к стороне высоких гор, окружавших Баяде. Африканская ночь наступила сразу. Желтый отблеск заката догорел, по темному своду неба проступили незнакомые мне яркие звезды. Не было еще Полярной звезды этого компаса северного кавалериста, и я почувствовал себя жутко в пустыне. Я помнил, что за Баяде были две высокие горы, соединенные между собой в виде буквы М; я помнил, что правее меня должна быть дорога из Харара на Джибути. Я оглянулся кругом. Цепь черных гор лежала и впереди, и влево, и сзади. Горы в виде буквы М были видны повсюду.
Жутко стало на сердце, тоскливо, одиноко. Вспомнилось, как сегодня еще наш переводчик Габро Христос говорил, что у Баяде много леопардов, вспомнил про громадных гиен и зарядил ружье пулей, сел подле камня и решил провести темную ночь в пустыне, а утром искать верного направления. Но тут я вообразил, какая поднимется тревога в лагере...
Я поднялся и, взяв приблизительное направление, как мне казалось, к дому, скорым шагом пошел по пустыне. Я шел так около получаса. Наконец шагах в десяти от меня показалась тропинка. Другой дороги быть не могло, как только дорога из Джибути на Харар. Слава Богу, подумал я, я на верном пути и, закинув ружье на плечо, быстро зашагал по дороге. Я прошел уже более четверти часа, а дома все не было. Вот какой-то крутой, каменистый спуск, мимоза зацепила меня за ногу; у Баяде спуск сворачивал вправо, здесь он шел влево, значит, бивак еще дальше, я напрягал последние силы и шел, шел. Я поднялся опять на гору и опять спустился; по сторонам дороги показались какие-то громадные деревья. Я понял, что я не на верном пути.
Отчаянное, скверное положение. У меня оставалось еще три патрона с бекасинником и два с разрывной пулей. Я выстрелил на воздух один раз, потом еще и еще. И вот далеко в горах, в стороне от дороги, я услышал голоса.
Люди!., как я обрадовался им, этим людям. Кто бы ни были они, но они могут привести меня в Баяде. Если даже это дикий «гадебурец» (Гадебурцы — воинственное племя.), и тогда, с одной стороны, два патрона с пулей, с другой, закон гостеприимства—порука в моем спасении.
И я стал кричать. Откуда-то, из горы, мне послышались ответы. Я свернул с дороги и, шагая через мимозы, побрел по каменистому склону в гору. Но как убедить дикаря, чтобы он шел навстречу, как вызвать его на помощь? По-сомалийски я знал только два слова: «ория»— господин, человек и «аурка»—верблюд. По счастью, есть одно слово, общепонятное для всех народов Азии и Африки и для всех одинаково заманчивое. Слово это — «бакшиш», «на чай».
И вот я стал кричать: «ория сомаль, бакшиш! бакшиш!»
Слово произвело магическое действие. Ответный голос приближался, и наконец в нескольких шагах от меня показался сомалиец с копьем и щитом и маленькой деревянной бутылкой в руке. Белая шама, украшенная черными квадратиками, расположенными в шахматном порядке, была живописно закинута через плечо. Подойдя почти вплотную ко мне, он протянул руку и сказал: «бакшиш».
— Бакшиш Баяде, — отвечал я. — Москов ашкер Баяде, бакшиш.
— Оуэ!—д икарь открыл свою гомбу и предложил мне козьего молока, я отрицательно закачал головой и упрямо повторял «Баяде, Баяде».
Дикарь показал, что ему нужно отнести гомбу с молоком домой, взялменя за руку и повел в гору. Он вел меня осторожно, указывая на каждый камень, на каждую мимозу. Показался костер. Он горел перед маленькой круглой хижиной, сплетенной из камыша и из соломы, с конической крышей. Хижина имела не более сажени в диаметре и аршина два вышины. Стадо коз и овец, сбившись подле в кучу, стояло в маленьком загоне из мимоз. Молодая сомалийка в красном платке и пестром платье сидела подле костра и подбрасывала в него сухие ветки. Двое маленьких, совершенно голых детей, стояли у дверей хижины.
Сомалийка предложила мне молока — я опять отказался, но муж ее настаивал, и, чтобы не обидеть их, я сделал несколько глотков, а потом, попрощавшись с женой, протянул мужу руку и снова сказал: «Баяде!»
— Оуэ! — сомаль задрапировался в шаму и пошел, положив копье на плечо. Я пошел за ним. Он вывел меня на ту же дорогу, по которой я шел, и мы быстро зашагали в противоположную сторону.
— Джибути,— сказал сомаль, указывая в одном направлении.— Харар,— махнул он рукой в другую сторону.