Журнал «Вокруг Света» №10 за 1981 год
Шрифт:
Кто бы мог подумать,— покачивает он головой,— что придется летать с разведкой в полярную ночь. Что навигация будет продолжаться круглый год. Наверно, и десять лет назад, если бы мне сказали, этому не поверил. Счел фантазией, а видишь, как все обернулось.
— А может, не стоит уходить, Василий Андреевич?—говорю я.— Если уж до Диксона навигацию сделали круглогодичной, то скоро и дальше ее поведут. Может, подождать, пока вдоль всей Сибири начнут караваны круглый год водить, а тогда уж можно и картошку на даче сажать. :
— Идея,— соглашается он.— Надо подумать. Хотелось бы на это с воздуха поглядеть.
...Идет шестой час, как мы летаем надо льдами. Ломаная кривая, которую выводит цветными карандашами на карте Володя Фельдштейн, приближается к острову Белый. Штурман Николай Дмитриев давно, скинул свой отутюженный китель, остался в рубашке. При таком частом галсировании ему, как говорится, приходится попотеть. Он то за расчетами, то у секстанта, то у компаса, непрестанно посматривает в локатор.
За это время Саша Ишуков успел накормить всех обедом, напоить крепчайшим чаем. Имея тайную надежду во время этих полетов понаблюдать за белыми медведями или за нарвалами в полыньях, я успел выведать за краткие минуты отдыха, что китов летчики видели чаще всего у берегов ЗФИ, в проливе Британский канал, а белые медведи им попадались в разное время и у острова Правда, и неподалеку от Тикси, и на западном побережье Новой Земли. Медведей в тех местах встречали десятками. К примеру, у острова Правда насчитали тридцать четыре штуки. Решили на всякий случай даже предупредить об этом полярников, работающих на этом острове. По словам пилотов, медведей в Арктике стало больше. Должно быть, сказался запрет на охоту. Это отрадно, но участились и случаи нападения на людей. Случается это чаще всего по вине полярников, которые нередко прикармливают медведиц с медвежатами, позволяют подолгу оставаться в поселках. «Медведь — зверь, — говорил мне как-то Савва Михайлович Успенский, приложивший немало сил для сохранения в Арктике этих интереснейших животных.— Он хищник. Самый крупный на земле. И об этом не стоит забывать. Нельзя приучать их к жизни вблизи человеческого жилья. Он должен, как и прежде, бояться человека, стремглав от него бежать. Место белого медведя — во льдах». Я опять смотрю безотрывно в иллюминатор, но за многие часы полета белых медведей так и не увидел. Видимо, и не так уж их много, как показалось пилотам.
— «Арктика»,— подзывает меня к экрану локатора Николай Дмитриев, Он улыбается, вывел точно. На светящемся экране — зеленая полосочка. Одна. А где же «Пионер Белоруссии»? Штурман разводит руками. Подойдем поближе, там разберемся,
С давних пор я мечтаю полюбоваться «Арктикой». Еще с того времени, как атомоход отправился на штурм полюса, осталось в памяти слышанное: длина — 148 метров, ширина — 30, водоизмещение — 23 460 тонн. 150 кают, бассейн, кинозал, спортзал, финская баня...— одним словом, эдакий плавающий колосс. Не желая что-либо пропустить, я пробираюсь в кабину,
Оказалось, атомоход взял «Пионера Белоруссии» на жесткий буксир: нос транспортного судна упирается в корму ледокола. Должно быть, для судна льды оказались здесь тяжелыми.
Издали, среди бескрайней белизны льдов, атомоход показался мне не таким уж и большим. Только потом, когда мы раза два пронеслись рядом с ледоколом на бреющем, я смог оценить его размеры. С заснеженной палубой, заледенелым носом «Арктика» казалась гигантским живым существом, приспособленным для жизни среди льдов. Каша ледяных обломков выстилала путь за ней и впереди нее. Чувствовалось, что атомоходу льды не препятствие, встал он лишь, оберегая, как детеныша, ведомое им судно. Так и было на самом деле.
Пока мы кружили, Василий Андреевич обрисовал по радио сложившуюся обстановку. Порекомендовал капитану идти южнее, куда сдвинулось в результате ветров разводье. Там будет легче проложить канал. На атомоходе, остались разъяснениями, гидролога довольны. Мне показалось, что, когда мы стали отдаляться, атомоход сдвинулся с места, льды возле его носа заворошились.
— Теперь дойдут,— довольно сказал Харитонов.—Из Диксона им подробную карту пошлем. Будут в своей Дудинке к нужному сроку.
А не заказать ли нам баньку? — обратился он к Максимову, все еще сидящему за ключом.— К девятнадцати-то вроде успеем.
— Как будет угодно,— улыбнулся в усы Борис Викторович.— Я — за.
Хоть и недолго сегодня летали — всего семь с половиной часов, но, как после всякого удачно выполненного дела, хотелось снять с плеч усталость, освежиться, ведь по календарю сегодня был выходной.
Туман над Диксоном рассеялся. Светило низко опустившееся солнце. Домики поселка, выкрашенные в разные цвета, радугой переливались среди снегов и черных камней острова. На стоянке самолетов поубавилось. Должно быть, кое-кому уже удалось отправиться в глубь Арктики по своим делам. Жизнь здесь шла своим чередом...
В. Орлов, наш спец. корр. / Фото автора Диксон, Карское море
Мостами сшитый
По утрам к окну на седьмом этаже лепился мокрый снег, а потом моросил дождь; по стеклам плыла копоть, густо падавшая на город из тысяч старых печных труб. За окном ни домов, ни деревьев — только зыбкие волны тумана, на которых качались зеленые и фиолетовые отражения неоновых вывесок. Да еще снизу, со дна мутной пропасти, тревожно мигали красные стоп-сигналы: там, на круглой площади Барошш, перед Восточным вокзалом, под пеленой смога буксовали грузовики и отчаянно лязгали трамваи. Их шум проникал из другого мира, а в самой гостинице было пусто и тихо, лишь отсчитывали минуты большие часы в коридоре. Моя первая зима в Будапеште начиналась не очень уютно.
В этом двухмиллионном городе я пока не знал ни души, некому было меня навестить, молчал телефон. Между тем впереди были годы корреспондентской работы. Под шорох дождя мысль об этом сонно текла по печальному кругу, пока в неурочный час, уже собравшись ко сну, я вдруг не надел длиннополое пальто, нахлобучил шляпу и спустился на слякотный тротуар в толпу мокрых людей. Оказалось, что ночной ветер за окном означал всего лишь плохую погоду.
Тогда, в шестьдесят седьмом, еще не было эстакады, переброшенной через площадь Барошш, и автомобили не бегали на уровне третьего этажа, и не было подземного яруса для пешеходов, где устроены теперь магазины и где можно посидеть в кафе, разглядывая небо через овал в мостовой. В ту пору площадь еще была покрыта скользкой брусчаткой, а на клумбу посередине сваливали почерневший снег. Людской поток стекал в горловину проспекта Ракоци, первые этажи домов опирались на колонны, и на тротуаре под сводами было светло и сухо. Толпа медленно переливалась от витрины к витрине, предаваясь непременной для будапештской публики вечерней прогулке и созерцанию зеркальных витрин. Непринужденно и просто Будапешт начинал вовлекать меня в. свою обыденность, повседневность, которые с каждым днем становились все более привлекательными. Может быть, и хорошо, что в ту зиму мои хождения по городу ограничивались этим проспектом и прилегающими кварталами.
Теперь-то я знаю, что Ракоци-ут вовсе не такой длинный, каким казался в те дни. Слишком медленно я ходил, спотыкаясь о мелочи, на которые позже перестал обращать внимание.
Рабочий Будапешт встает в пять утра и завтракает в кафетериях, запивая булку молоком или жидким какао; даже в час «пик» в трамваях тихо, потому что в самой невероятной давке люди объясняются вполголоса. Скоро я приучился не назначать деловых встреч в полдень, поскольку это священный час обеда, и усвоил, что кофе венгры заказывают только двойной.
Легко узнавались рабочие, строившие метро, и крестьяне, невозмутимо смотревшие на улицу из-за стекол привокзального бистро. Они поджидали, пока супруги, до ног укутанные в черные шерстяные платки вместо пальто, наполняли покупками плетеные коробы, подвешенные за спиной.
Я с увлечением наблюдал за посетителями кабачков. Мне были чужды футбольные страсти и романтические истории кондукторов и путейцев, сдавших смену шоферов, продавщиц из закрывшихся магазинов и дряхлых стариков, которых уважительно пропускали поближе к раскаленным печуркам. Но чувствовалось, что эти грубоватые, задиристые любители соленых шуток не прочь погулять, подвыпить и обильно поесть. Однако все они добровольно подчиняют себя каким-то правилам, подавляют бессмысленные споры, охлаждают темперамент логикой, наконец, умеют уважать свое и чужое время.