Журнал «Вокруг Света» №10 за 1993 год
Шрифт:
— Это чудо его любви,— тихонько говорит она, прячась под покрывалом: здесь считается, что от любви хна делается ярче.
Они женаты уже пятнадцать лет. Сегодня, когда муж выступает с куклами, она в старинных песнях рассказывает, что куклы переживают. Их голоса сливаются в один.
С грузом на спине
В жизни всякой женщины — и что важно, в жизни целой общины— брак есть зрелость. Брак знаменует собой расцвет. Но женщина, чье имя означает Просящая,— оказалась замужем, прежде чем научилась видеть сны. Ей был всего годик. К мужу в дом ее отослали в десять лет, потому что считается, что в этом возрасте девочка уже может нести на голове два кувшина воды. Для жителей пустыни это признак зрелости.
— Я вступила в жизнь с грузом на спине,— говорит она ровным и тусклым голосом — За три года родила троих. Все мной довольны. Хожу бить щебенку на дороге, а дети плачут.
Всю жизнь страх
Рассказывает Манги из деревни Тилонья в Раджастхане:
— Я всю жизнь боялась, выросла С такой привычкой — всех бояться. Мужа, деревенского старосту, богов, соседей — ну всех. Сейчас больше не боюсь. Почему перестала бояться? В женскую силу поверила. Я сама из неприкасаемых, из очень бедной семьи. Отец на чужом поле работал, мать ему помогала и еще по домам ходила — зерно вручную молоть. Получила зерна шестьдесят кило в год и одно сари. Когда я немного подросла, меня отдали работать у старосты в доме. Там я убирала в конюшне, хворост собирала и подметала во дворе, потому что в дом неприкасаемым заходить не положено — от нас скверна. Вечером мы с мамой садились под верандой и ждали, когда хозяйка выйдет и даст пару лепешек — за работу платили едой. Мои родители и сейчас не умеют деньги считать — они же никогда в руках их не держали. В двенадцать лет меня выдали замуж, я родила, мальчика родила, но он скоро умер. А потом и его отец тоже умер. Я была еще совсем молоденькая, и меня вторично выдали замуж (у неприкасаемых это можно, все равно — скверна). Только в этот раз за старика! От него я родила дочку, но второй муж тоже скоро умер. Что мне было делать, дважды вдове? Вернулась под родительский кров, опять у старосты конюшню чистила, огороды полола, на дорожное строительство тоже нанималась.
И тут вдруг приехал в деревню большой белый фургон, а в нем доктора. Когда они меня позвали поработать у них, я от страха только лицо покрывалом закрыла. До того было страшно, что я целую неделю ни есть не могла, ни спать. Доктора пришли и забрали меня к себе. В больницу. Я и другие женщины, мы как каменные сидели на полу, пока все тело не заболело — я же не привыкла на одном месте долго сидеть. А доктора все объясняли про детей и картинки показывали: вот здоровые дети, вот больные. Я понемногу стала разбираться и подумала про своего сына, который умер. Если б доктора раньше к нам приехали, может, не умер бы он, жил бы. А тут как раз отец заболел, и сколько деревенский бхагат ни давал заклинаний,— ничего не помогало. Тогда я расхрабрилась и повела отца в больницу. Доктор дал лекарство, и уже через час отец попросил есть, съел четыре лепешки, миску похлебки, потом десять часов проспал. А наутро восемь миль до нашей деревни отшагал как ни в чем не бывало. И я поверила в докторов. Главное, что я не рассказы чьи-то слышала, а все на моих глазах произошло. Значит, думаю, у докторов ключик к моему разуму, которого даже у богов не нашлось. Разум мой так и заблестел, как кувшин, когда его хорошенько отчистишь от ржавчины. Я почувствовала покой. Больше не боюсь.
Женщина отыскивает себе имя
Эту историю рассказывает мне моя подруга из Мадурай. История относится совсем к другим временам, но она рассказывает, я слушаю, и сердца наши начинают биться в унисон. Мы совершаем путешествие во времени, как бы двигаясь к основам нашего бытия, и наши души согревает неясное ощущение цельности бытия, будто и полузабытое или неведомое, но почему-то все же касающееся нас.
Это история о
Солнце тоже следует ритму ее жизни, переходя со двора на кухню, где она готовит еду и подает ее мужу: золотую чечевицу с тыквой или с картофелиной, выросшей на ее огороде, горку дымящегося белоснежного риса, тщательно уложенного на крупном зеленом банановом листе. И накрывая к обеду, она непременно ставит рядом с листом чашу с чистой водой и кладет иголку. Трижды в день подает она еду, приготовленную с такой любовью, с таким тщанием и заботой, какие подобают лишь приготовлению обрядовой пищи для богов.
Так проходит пятьдесят лет. В полночный час готовится Тируваллувар встретить свою смерть. Жестом подозвав жену, он долго всматривается в ее черты. И говорит поэт, что она никогда ни о чем не просила его — ни единой просьбы за долгие годы в семейной жизни. Не желает ли она, чтобы он что-то сделал для нее сейчас, прежде чем душа его покинет плотскую оболочку?
Опустив глаза в безупречно отполированный пол, жена спрашивает, не мог бы муж ответить ей на вопрос: зачем нужны были чаша с водой и иголка рядом с его прибором?
— Если бы, подавая рис, ты просыпала его, я подобрал бы иголкой каждую рисинку, ополоснул бы ее в чаше с водой и съел. Но ни единая рисинка никогда не упала с бананового листа, поэтому так и остались неиспользованными чаша с водой и иголка, А ты, жена, ни единого раза не спросила, зачем они нужны.
Так ответил поэт.
Иголка и чаша рядом с листом сделались частью обряда. Желания мужа, уважение к нему, которое не допускает и тени сомнения, стали жизненным долгом жены. А исполнение этого долга — смыслом ее жизни.
У нас с подругой горят глаза, и мы начинаем рассуждать о том, что, может быть, именно самоотречение дает женщине ощущение защищенности, пребывания в цитадели, стены которой сохраняют ее внутреннюю силу?
А что же современная индийская женщина — она способна реализовать себя через великую женскую миссию?
Открывает ли многообразие современной жизни перед женщиной больше возможностей реализовать себя?
Несколько лет назад я задала группе бомбейских студенток вопрос о том, кого бы они назвали своим идеалом. Девушки удивились и захихикали. Ответа не было — не в те времена они живут, когда появляются идеалы. Но я продолжала настаивать, и одна из студенток смущенно сказала: моя мама. Неожиданно ее поддержали и другие: мама! Мама!
Сегодня, когда я задаю этот вопрос себе, моя мать представляется мне идеалом того, чем должна быть индийская женщина — существо, живущее невидимкой и думающее не о себе.
— А почему на твоем лице нет выражения покоя, которое всегда было у твоей мамы? — спросил раз меня приятель.
Я ответила: моя мама жила без имени. Она была дочерью, женой, матерью, тетушкой, бабушкой, но почти никогда просто собой. Она прожила долгую жизнь, но никогда не оставалась в одиночестве. Она никогда не делала покупки для себя и никогда не встречалась с людьми как просто человек, личность. Ее ощущения никогда не включали в себя чужой мир.
А я живу в мире и во времени, которые идут вразрез с моими инстинктами. У меня нет в жизни роли, освященной богами. Могут ли роли, которые я играю, сосуществовать с ролью моей матери, — а ведь и ее роль, хоть и смутно, но все же продолжает жить во мне? Откуда взяться выражению покоя на моем лице? Оно скорее будет отражать чувства восторга, страха, поражения, ярости, торжества — того, что заполняет пространство моей жизни. В чем мое назначение? Я кто — домашняя богиня или женщина с именем.