Журнал «Вокруг Света» №11 за 1992 год
Шрифт:
Как сказал Лукин, еще недавно люди вовсю пользовались таежной трассой. В зимние месяцы самые разнообразные грузы — продовольствие, оборудование, горючее, стройматериалы — шли этим трактом в мезенские селения. Дорогу обрамляли еловые вешки, обозначающие проезжую часть, а также деревянные опоры телеграфной и телефонной линии. Двадцать столбов на километр!..
Но «зимняя навигация» по тайболе продолжалась недолго: крутые подъемы и спуски напугали автотранспортное начальство, и тракт закрыли до лучших времен. Лет восемь назад пи-нежанам и мезенцам удалось соединить две лесовозные дороги местного значения, и эта новая трасса теперь используется как зимник для связи с Архангельском.
Что же касается самой тайболы, заметил Лукин, то в качестве ее сомневаться не приходится. Но это относится только к небольшому отрезку дороги, который составляет сто двадцать километров; от пинежского Вальтева до Больших Нисогор на Мезени. Сохранились настилы, гати, кое-где мостовые переходы через ручьи и речушки. Ну а в лесных избах, бывших почтовых станциях, живут нынче только связисты-обходчики и дежурные электромонтеры...
И вот тайбола разматывает свои километры. Старая, не запятнанная шинами и гусеницами тракторов колея из летописных времен. Дорога, рожденная стойким братством пешеходных ступней. Дорога, распятая на тележном колесе и санных полозьях...
Мы не просто шли, а буквально наслаждались ходьбой. Как будто это не изъезженный многими поколениями гужевой тракт, а увеселительная царская тропа. Плавные, обтекаемые повороты, плюшевый сиреневый мох под ногами, манящие просветы сквозь деревья с окнами жемчужной речки Ёжуги и краснощекими щельями-берегами, опутанными разноцветными лишайниками. Ни тебе привычных колдобин, ни пенных разливов бурого месива, не просыхающего даже в великую сушь, ни сирого, изувеченного кустарника по обочинам.
Вокруг тянулись нескончаемые хвойные версты с незаметным переходом от одного оттенка зелени к другому. Как сказал Лукин, это были молодые леса пинежско-мезенского междуречья — не знающие топора и пилы, не слышавшие гула тракторов, где, за исключением охотника и рыболова, давно уже не ступала нога человека.
Вообще, когда он заговорил о том, что начиная примерно с будущего года вся эта лесная зона будет разделана под орех, настроение у него заметно ухудшилось. Очень много людей развелось нынче в лесах, которые исповедуют «машинобожие», говорил Лукин. Конечно, машина освобождает человека от грубой черновой работы. Но одновременно она и лишает его этой работы. Передоверив свои мускулы рычагам и кнопкам, человек перестает чувствовать ее одушевленность, теряет первоощущение материала — дерева. Так, пахарь, сев за руль трактора, лишился мышечной радости, перестал ощущать землю...
— Я, к примеру, брал бы у заготовителей клятву, какую дают будущие врачи: «Не навреди!» — сказал Александр Павлович, прибавляя шаг. — Или же требовал от них сдачи техминимума по охране природы с выдачей специального удостоверения перед тем, как выпустить их в лес. И чтоб было б там записано как в шоферских правах: нарушил правила природного движения — прокол. Получил три «дырки» — убирайся с делянки прочь и забудь сюда дорогу!..
— Боюсь, при такой постановке вопроса дорогу в лес «забудет» большинство заготовителей, — усмехнулся я. — Слишком велика еще сила инерции. К тому же древесина нужна стране именно сегодня и в больших количествах.
— А завтра что — не понадобится?! — мгновенно отпарировал Лукин. — Ведь что получается: вместо отработанной делянки — сплошное черное болотистое поле, где ветра гуляют. И никакого намека на подрост. А ведь черника с брусникой просто так не растут. Им тень нужна... мох, вереск...
Вот у спецпереселенцев, говорил Лукин, что в Кокорной жили, все как у людей было. Они рубили не все подряд, как Бог на душу положит, — а по природному указу, в три-четыре приема рубили. Понимаете? По мере того, как деревья поспевали...
Расступился наконец глухой сосновый тоннель, дорога пошла под уклон, открылись окна пронзительной синевы — и вот она, Кокорная. Бывший спецпоселок лежал в гниющих развалинах, прикрытый сверху молодым леском. Скрипели на ржавых петлях ставни, гнулись под ветром тучные стебли трав на местах бывших сенокосов. Кокорная ушла из жизни тихо и неприметно вместе со своими обитателями, сдалась на милость бурьяну и жучку-древоточцу.
А ведь здесь еще были маслодельный и кожевенный заводы, лесопилка, ветряная и водяная мельницы, кузницы, конюшни, десятка полтора скотных дворов. А поля уходили на все четыре стороны, очень ухоженные были поля — и это несмотря на то, что на их месте в 29-м году, когда пригнали поселенцев, стояли густые чащи и непролазные болота. Ничего привозного в спецпоселке не было, но всего хватало. Сеяли рожь, ячмень, овес, сажали картошку, капусту, морковь, турнепс, много лошадей содержали. А некоторые до того исхитрялись, сказал Лукин, что под окнами бараков выращивали... цветы. И когда человек шел единственной длинной-предлинной улицей Кокорной, он видел сначала именно цветы, а потом уж и сами бараки, по-северному надежно сбитые жилища, совсем не похожие на унылые лагерные времянки, сколоченные из хлипкого теса. (Газета «Звезда», выходящая на Мезени, сообщала недавно: "«Здание восьмилетней школы, перевезенное из поселка спецпереселенцев, поражает своей добротностью. До недавнего времени оно считалось лучшим в районе, самым теплым и светлым. Рубка стен сделана в «чистый угол», а это довольно необычо для наших деревень».) Не давая мне опомниться, переварить информацию, Александр Павлович продолжал выкладывать все новые и новые подробности:
— Овес и ячмень, знаете, какой ростили?! По двадцать центнеров с га! Слыханное ли дело: под боком у Полярного круга — и такой урожай! Вот какими эти нации оказались: все трудности превзошли, все сельхозработы освоили. И леса вокруг сохранили. Рубили, рубили почем зря — а леса после них как новенькие стоят. Вот тебе и «враги народа»!..
Не помню, кто это сказал: от унижения до величия — один шаг, если это шаг к работе, к пробуждению духа... Крымские татары, украинцы, поляки, херсонские немцы работать умели, особенно последние. Не зря говорит русская пословица: немец что верба, куда ни ткни, тут и принялся. Не случайно, что эта разношерстная и разноязыкая масса, насчитывавшая порой до трех тысяч человек, выбрала себе в вожаки хозяйственного немца Фреймана, возглавлявшего спецколхоз «Прогресс» почти двадцать лет. И это под бдительным оком поселковой комендатуры НКВД, которая всячески разжигала национальные страсти, стараясь держать каждый народ в страхе и унижении. Но — странное дело! — никаких раздоров не было. Так говорили мне многие пинежские старожилы, старики, работавшие когда-то в Кокорной. Так сказал и Лукин.
Мы сидели в избе бывшей почтовой станции — единственном сохранившемся жилище, — гоняли долгие чаи, и я донимал его расспросами: как это, никаких раздоров? Не может такого быть, если учесть наше беспокойное, взрывоопасное время...
Александр Павлович растерянно разводил руками, порой не понимая, чего я от него добиваюсь.
— Охранники меня били — это я помню, бригадир тоже поколачивал. А вот из «гансов» или «чучмеков» никто даже голоса не повысил. Вот вам крест, ежели вру! Детская память — она как увеличительное стекло...
Александр Павлович хорошо помнил, как собирались обычно здесь, в этой комнате, тут совещания всякие проходили. Шумели, галдели, ругались (по-русски, кстати, ругались). А вот чтобы обидеть кого или за грудки схватить — этого не было. Бывало, татарин в угол тихонько отойдет — и давай молиться: «алла» да «алла»! И никто на него глазом не поведет. Уважали обычай, говорил Лукин, понимаете? А хохоту тут стояло — ой-ей-ей! Без того нельзя, чтоб не погалдеть и зубы не поскалить. Особливо украинцы с поляками старались — «гансов» шуточками донимали. А те только усмехаются да отмахиваются: некогда, мол, братья-славяне, смеху-ечками заниматься; план, мол, горит, да и Фрейман, того гляди, заявится...