Журнал «Вокруг Света» №12 за 1970 год
Шрифт:
Жилая половина дома разделена печью и не достигающей потолка перегородкой на две части: батрацкую и хозяйскую. Первое впечатление такое, будто в батрацкой половине все предметы случайны и просто выставлены как экспонаты, прямо на земляном полу. Шкаф стоит у стены, но торцом. Напротив — ткацкий станок, и между ним и шкафом небольшой проход. Еще дальше в углу выдвижная кровать с навесом. У окна прялка и хозяйственная утварь. Приглядевшись, понимаешь, что это угол женатого батрака, все предметы здесь расположены относительно друг друга очень рационально и просто, соответственно незамысловатому, угрюмо-тяжелому укладу той жизни. К потолку, возле кровати, прикреплен конец деревянного коромысла из гибкого, упругого дерева, а на другом конце его подвешена люлька... В ближнем углу, у входной двери ютились холостые батраки. Вдоль стен — широкие лавки и двух- и трехъярусные нары, на которых они спали.
Из батрацкой дверь ведет в хозяйскую комнату. Пол дощатый. Кровать, шкаф, стол, стулья — все резное или расписанное цветными рисунками. Стебельки, цветочки, листики — бесхитростные, милые, как те, что видел я осенью на полянах этого городка, на его тропинках и берегах озера.
...Вспомнилось раннее осеннее утро. Была та лесная тишина, куда лишь изредка врывались звуки проезжающих по шоссе машин, они становились все глуше и отдаленнее по мере того, как я уходил в глубь леса. Все отчетливее слышалось постукивание дятла и шум ветра в верхушках деревьев. Тогда я неожиданно увидел, как к одному из домов подходит женщина в черном халате с белым воротничком и манжетами. Мы поклонились друг другу. Сквозь деревья я увидел вторую женщину в таком же халате, с сумкой. Она шла к усадьбе курземского крестьянина, той самой, куда привел меня сейчас Эрвин, и я направился вслед за ней. Она вошла во двор, положила сумку на камень, открыла настежь дверь дома и закрепила ее крючком, чтобы ветер не закрывал ее, затем пошла на скотный двор и так же настежь распахнула все двери. Войдя в дом, она открыла створку шкафа, на котором вырезана была дата —1829 год, и достала скатерть в национальных узорах, шали, керамическую посуду. Мы поздоровались... Было такое ощущение, что она здесь живет, так запросто и по-хозяйски она постелила скатерть на стол, застелила постель, поправила подушки, расставила посуду и пошла за водой с керамическим горшком. Вернулась с цветами и поставила их на стол. Потом я узнал, что вот так в каждом хуторе, в каждом доме работают женщины, и их называют хозяйками. Их присутствие, убранные постели, занавески на окнах, посуда на столе — все создавало атмосферу жизни. Сразу же оживали рисунки на шкафах. Стулья, спинки которых своей формой напоминали тело скрипки, казалось, готовы были принять усталого человека. В ее движениях была уверенность человека, прожившего здесь много лет, и в то же время почтительность, как будто она ухаживала за древними отцом и матерью. Приведя в порядок обе половины дома, она села на стул, достала из своей сумки клубок ниток и начала вязать так спокойно и буднично, как это делают хозяйки, когда все готово для угощения гостей, но до назначенного часа еще есть время...
...Чем больше мы ходили с Эрвином по этому городку, тем реже он говорил. Точнее, Эрвин своим молчанием как бы давал мне возможность освоиться с окружающим и, увидев предмет, понять, для чего он нужен здесь. Иногда предметы повторялись, и в них появлялись новые детали, дополняющие увиденное в предыдущей избе, и тогда он немногословно объяснял... В курземской усадьбе я увидел расписной сундук, под рисунками стояли две даты: 1846 и 1859. Когда я спросил, что это означает, он скупо ответил:
— Первая — дата орнамента. Вторая — год, когда хозяйка вышла замуж.
— И так всегда было? Ну что они отмечали дату замужества?
— По крайней мере, они любили, когда о таких событиях им напоминают даже вещи... В общем-то мы должны быть благодарны им за это — здесь все говорит о них.
Собранные со всей Латвии дворы как бы дополняли друг друга. То, чего не было в одном хозяйстве, было в другом. В латгальском уголке города я видел гончарную мастерскую и тут же рядом горн, в видземском — улей для пчел, солнечные часы — в земгальском... В Курземе занимались рыбной ловлей. В этом уголке я заметил будку для рыбацких сетей. Возле изб по краю дороги лежали даже камни, привезенные сюда из разных районов... Просто камни.
Наконец мы с Эрвином вышли к мельнице. Она стояла на берегу озера Югла. Молча, задрав головы, смотрели мы на лопасти, на прозрачное зимнее небо.
— Вот с такими мельницами, наверное, и воевал Рыцарь Печального Образ ....
— Да, но это было нелепо, — неожиданно заявил Эрвин. Помолчав немного, сказал: — Санчо Панса понимал эту нелепость, даже посмеивался над своим хозяином. Но оставь Дон-Кихот драку с мельницами, Санчо было бы грустно...
Эрвин не договорил и умолк. Но слово «нелепо» прозвучало у него как-то особенно. Он не утверждал нелепость, а скорее удивлялся и восхищался нелепыми и смешными проявлениями Дон-Кихота. В каждом из нас есть второе «я», как Санчо Пансо — второе «я» Дон-Кихота. И все же мы, наверное, немножечко больше Санчо, чем рыцари, и смущенно это скрываем. Вот так и Эрвин, пряча смущение, вдруг очень по-деловому заговорил о, казалось бы, внешне забавном, но очень для себя необходимом, что уже позади, уже преодолено.
— Я ездил по районам севернее города Резекне и в хуторах расспрашивал, где есть старая ветряная мельница. Крестьяне показывали, куда ехать. Приезжаешь в хутор — отсылают еще дальше. Было лето, стояла хорошая погода, и я объездил уже много хуторов, но нигде мельницы не увидел. И вот когда уже отчаялся, за поворотом на холмике увидел ее, маленькую, круглую и не обшитую деревом, а обложенную тростником и перевязанную гибкими прутьями. И сразу стало как-то легче на душе. Когда подъехали близко, я увидел избу и хлев под одной крышей и тут же гумно. На гумне хозяйка-латышка лет восьмидесяти цепами обмолачивала зерно. Как будто специально для нас она не только сохранила этот дом далеко от дороги, в глухом месте, но и по доброй воле жила здесь и поддерживала его. А ведь так оно и вышло... Я заговорил с хозяйкой и увидел, как она обрадовалась, что нашлись люди, кому нужна ее старая мельница, построенная руками ее покойного мужа. Маленькую мельницу мы недавно привезли в музей, я вам показывал фотографии...
Возвращаясь на базу, Эрвин показал мне на церковь и предложил войти. Снаружи церковь напоминает большой деревенский клуб. Построена на каменном фундаменте, обшита по вертикали досками, крыша покрыта дранкой. Пол выложен красным кирпичом, алтарь украшен барочной резьбой по дереву и скульптурными украшениями. Над входом небольшой балкон, и видны клавиши органа. На карнизах балкона пустые подсвечники. Ангелы на потолке похожи на комедиантов и напоминают ярмарочные рисунки на клеенках. За нами скрипнула оставленная открытой дверь. Кажется, сейчас заиграет орган, и вернется то время, и войдут уставшие рыбаки, только что сидевшие в своих курных избах, на камнях перед очагом. Войдут люди, жившие трудно и просто. Я вспомнил, как Эрвин говорил, когда мы были в курной избе, что весь дом сделан из дерева, с деревянными гвоздями. «Видите, как крепко сделано. Сами жили и нам оставили смотреть. Идут из леса — принесут корни, то вешалку сделают для сушки одежды, то якорь. Сидели при лучинах, пряли, чинили сети».
Кажется, вот сейчас войдут они в церковь, так похожие друг на друга во всем мире, пахнущие морем и рыбой, и за ними так же заскрипит на ветру дверь...
Мы вернулись на базу. Я заметил, что дом этот так же стар, как и. все здесь, только сейчас он утеплен, поднят на каменный фундамент, обшит новым тесом.
— Кофе будем пить на моем столе, — сказала девушка с волосами цвета льна. Одна быстро убрала чертежи, рисунки, оставив свечи и маленьких кукол-крестьянок. Вторая девушка перед каждым постелила салфетки с бахромой и узорами. Откуда-то появилась сахарница и горьковатые кофейные печенья...
Тепло, сухо. Все смешалось: старый дом, и в нем сидят люди; в большой белой печи потрескивает березовая кора, по стенам мечутся тени, и запах дыма из открытой дверцы печи вплетается в запах кофе.
— Приезжайте к нам летом,— неожиданно прервал тишину Эрвин. — Поставим ту маленькую мельницу и будем молоть ячмень. Для пива. — Он улыбнулся, и были в этой улыбке сдержанность и ненавязчивая доброта.
Надир Сафиев
Три года со львами
Равнина Серенгети. Несметные стада зебр и антилоп. В тени кустов возлежат два льва. Над землей клубится раскаленный воздух, а на востоке, над нагорьем Нгоро-нгоро, собираются грозовые тучи. Я поднимаю ружье и, когда один из львов поворачивается, словно подставляя бок, нажимаю на спуск. Шприц вонзился в бок царя зверей, лев недовольно заворчал, приподнял голову. Потом снова улегся. Через три минуты, когда начало действовать снотворное, ему уже трудно было держать голову. Прошло еще две минуты, и лев растянулся на боку. Я подъезжаю поближе и выхожу из машины. Второй лев, отойдя футов на пятьдесят, с любопытством наблюдает, как я продеваю в уши его приятеля красные металлические номерки. Взяв кровь для анализа, я некоторое время слежу за дыханием зверя. Все идет нормально. Спустя пятнадцать минут он поднимается, полностью «отрезвевший». Теперь я узнаю его, где бы ни встретил на необозримых просторах национального парка Серенгети.