Журнал "Вокруг Света" №3 за 1996 год
Шрифт:
«Возовой шлях», «большак», «гостинец», «чиненник» — все это широкие столбовые дороги, которые красны и ездоками, и «заездами» — заезжими дворами. Между большаками, связывая села, хутора, полевые станы, разбегаются проселки — «путивцы», «путимцы», «грунтовки». «Орсак», «профилировка», «бурок», «бруковка» — в разных местностях так называли вымощенные камнем дороги и покрытые асфальтом шоссе. Про такие дороги когда-то говорили: «Затем дорогу золотом устлали, чтоб она железо ела». Имелись в виду дорогой камень, щебенка, которые «грызли» копыта лошадей и железные ободья телег. «Накатом» на Волыни именовали протяженье, выстланное жердями-«лагунами», на которые сверху клали толстые доски-«мостницы». «Шарварком» называлась повинная поголовная работа по ремонту дорог и мостов. Каждая дорога в зависимости от времени года меняла свое качество (а нередко и предназначение)
Болотца-вырвыхвисты, поиски удобного места для привала, криничной воды, гостеприимные дымки вдалеке часто заставляли нас прибегать к услугам узких неторенных дорог и тропок. У них свои колоритные названия. «Бегун», «перелет» — степная стежка, «проследок» — лесная тропа, «промижок» — тропка между полями, «ризка» — узкая дорога в поле для проезда конным транспортом, «пихурка», «хиднык» — пешеходная тропа. Случалось, мы сворачивали с пути, заметив в степи отару овец. Тут мы имели дело уже с овечьими стежками. Их часто тоже использовали люди. «Трапаш», «вагаш», «урма», «перть», «прогон» — все это наименования (преимущественно в горах на Западе Украины) овечьих стежек-дорожек.
Если в горах любая овечья тропка — уже путь, уже верстовая дорога, доступная при нужде и для вьючной лошади, и для путника с тяжелым грузом, и даже для велосипеда (Крымские горы нас в этом убеждали не раз), то в степи — дорога, как скатерть, — хоч кубарем ступай, хоч садись та катись. Степная дорога то несется наперегонки с одиноким облачком, отбрасывая назад тени телеграфных столбов, то убегает от тяжелых, набрякших дождем туч, то утихомиривает свою прыть у придорожных криниц. Где торно, там и просторно. Вольно в степи ветрам и людям, беспредельно распахнута она, а вот некуда в ней деться дороге. Кто, когда ее проложил — неизвестно. Но название сохранилось. Древняя степная дорога, по которой перевозили соль из крымских озер, называлась Солоным путем.
Еще называли этот путь Муравским шляхом. Одни считали, от травы-муравы, растущей на обочинах (она часто была такой высокой и густой, что наматывалась на оси возов), другие толковали о мурашиной возне (кстати, на кратких дневных привалах, когда для выбора места не было ни времени, ни сил, муравьи доставляли нам немало хлопот). Как-то писатель Иван Бунин встретил в этих краях старика, который заверял его, что раньше по этому пути несметные полчища татар шли, «как муравьи, день и ночь, и все не могли пройти...» Что ж, шлях этот вблизи теплых морей действительно был удобным и быстрым для стремительного продвижения конницы степняков. Как и проложенная в степи Кальмиусская сакма (наезженная дорога), шедшая от Крымского ханства восточнее Муравского шляха и сливающегося с ним у города Ливны. Между этими двумя шляхами лежал еще один степной путь — Изюминский шлях. Эти три южные степные дороги, «которыми татаровья приходят в Русь», описаны в «Книге Большому Чертежу». Известны и другие степные пути Северного Причерноморья и Приазовья: Черный шлях (его еще иногда называли Шпаковым по имени атамана Шпака), путь Сагайдака, Пахнучкова дорога. Позже эти и другие дороги в степи стали именоваться чумацкими.
Мой родной город Запорожье, бывший Александровск, возник в восемнадцатом столетии у днепровских порогов на пересечении торговых путей, которые начинались в центре Украины и России и вели к черноморским и азовским портам. С 1781 года в Александровске ежегодно бывало по четыре больших ярмарки, на которые товар поступал из Причерноморья, Крыма, Приазовья, Правобережной Украины и даже из северных губерний России. С юга и севера, востока и запада в город прибывали сотни чумацких возов и фур. Местные краеведы после долгих архивных поисков установили, каким путем двигались чумацкие обозы в Крым. От современного Днепрогэса дорога проходила по окраине Александровска, там, где сейчас высятся заводские трубы. Клубы дымов над ними — сегодня заметные ориентиры даже для космических кораблей. Дымовые хвосты над городом, как раньше огни на степных сторожевых вышках, предупреждают об опасности — только теперь более грозной, чем набеги степняков.
От заводов Чумацкий шлях резко поворачивал на юг. Было одно направление — к морю, но каждый обоз выбирал свою колею, поэтому, по утверждению некоторых, ширина чумацкой дороги могла достигать нескольких километров. Мне не раз приходилось голосовать на развилке — транспортной развязке при въезде в город с юга. Там всегда оживленно, шумно, летом машины ползут друг за другом впритирку, магистраль в это время очень напоминает заводской конвейер. Запорожье — последний перед Крымом областной центр, степные ворота. За ними автострада Москва — Симферополь проходит по старому Чумацкому шляху.
Большая дорога не стоит. Мы то сворачивали налево, то круто забирали вправо, то делали крюк по степи, как говорят здесь, заламывали черту колбасу, но все время возвращались к оживленной трассе. Старый Чумацкий шлях правил нам нужный путь, служил надежным ориентиром и верным спутником, помощником и даже продуктовым снабженцем. «Шляховщиной» когда-то называли сено, солому, зерно, что падали с воза, трасса одаривала нас ею в виде придорожных фруктовых деревцев, а то и овоще-фруктовых находок, которые на ухабах вылетали на обочину из кузовов стареньких грузовиков. Тяжелые фуры, плотно и со знанием дела набитые заморским товаром, проносились мимо, лишь обдавая горячим ветерком. Эти толчки воздуха в спину подбадривали на подъемах, заставляли сильнее нажимать на педали, подчиняли ритму столбовой дороги. Было особое упоение скоростью на длинных спусках, когда ветер бил в грудь и деревья на обочине пробегали мимо, как штакетины забора. Но была и своя дорожная гордость в неторопливом упорном продвижении вперед. На затяжных подъемах, когда приходилось толкать велосипеды впереди себя, это упорство подбадривало, внушало мысль, что и долог путь изъездчив и круты горы забывчивы. Слово «тракт» восходит к латинскому «волочение», «вытягивание», а слово «дорога», по утверждению некоторых, имеет прямое отношение к глаголу «дергать» (только с помощью волочения и подергивания можно было продвигаться по первым дорожным протяженьям — волокам, выкорчеванным в лесу проходам).
Причастность к этим коренным основам легко и просто вошла в наш дорожный быт. И где-то через неделю, пообвыкнув в дороге и вдоволь наслушавшись сочувствий и похвал в наш адрес, мы уже не сомневались, что слово «шляхетство» — благородство — произошло не от «шляхты» — дворянского сословия, а именно от звучного и гордого «шлях» — большая верстовая дорога. Кого из нас она не звала, не манила? Было? — было! — хоть однажды, но было. Голоса дорог, как сирены... Совсем близко голос, рядом дорога. Что-то тенькнуло в душе (оборвалась струна или зазвучала новая?), решился: откликнулся, переступил порог, и все слабее голос — не ухватить слухом, все дальше мчится дорога — не поспеть за ней. Вечная погоня.
Издревле путник в этой азартной погоне, издревле дорожный ветер лишает его сна, навевая самые сладкие и желанные мелодии. На разные голоса раньше на сельских улицах звучали песни-веснянки: «А вже весна, а вже красна, из стрех вода капле, молодому козаченьку мандривочка пахне». В старину люди, которым аромат придорожных трав перебивал запах родного очага, составляли особое сословие, своеобразную касту. «Тягака», «побридяка», «заброда», «забига», «блудяга», «волоцюга», «шкитавый», «галайда», «бегарник», «флигош», «знайдибеда», «зайдисвет», «потипаха», «швакайло», «мандрьоха» — это еще далеко не все прозвища, которыми домоседы-гречкосеи награждали бродячий люд. Рыцари дорог не обижались, однако достоинства не роняли, блюдя и дорожный этикет, и нищенскую гордость.
Разве может домосед понять душу странника, которому крышей служит небо, а постелью — трава? Домашняя дума в дорогу не годится. Под силу ли, по уму ли самому справному господарю, твердо и надежно сидящему на хлебной земле, разобраться в мыслях чумака, отправляющегося по весне за тридевять земель искать долю? «Ой, чу-маче, чумаче, життя твое собаче», — жалели селяне представителей неспокойного чумацкого племени. Сами же чу-маки-мандрьохи несколько по-иному относились к своему рискованному романтичному ремеслу. Седоголовые диды не могли забыть свою овеянную степными полынными ветрами чумацкую молодость.