Журнал «Юность» №07/2021
Шрифт:
– Когда мы переедем?
– Я не знаю. – Она все еще улыбалась.
– Я перееду один.
Это было страшно, но не так, как я себе представлял. Все внутри меня ухнуло вниз, задрожало в предвкушении. Я прислонился к стене. Нужно было сказать, что все это шутка. Что я, конечно, не хочу никуда один. Но я молчал. Я хотел.
– Слушай, – сказала она, снова улыбнулась, но криво, как будто нехотя. – Помнишь, я ходила к врачу вчера? Они кое-что нашли.
История, которую Лийка рассказала, когда мы познакомились. Жила-была маленькая птичка, воробушек, черноглазый, сизокрылый, юркий мальчишка-воробушек. Жил он, конечно, в Москве, успел даже раз свить гнездо, но, как дурак, в скворечнике. Туда заглянули человеческие дети – и пиши пропало. Воробушек вроде не сильно расстроился, даже забыл об этом к следующему сезону. Как-то раз он прыгал по земле в поисках крошек, и что-то сзади
Я старался меньше времени проводить дома. После тридцати я понял, что так пугало меня в пустой квартире. Оказалось, я не выношу своего общества. Лийка боялась измены. Мое «я люблю тебя» было признанием в ее незаменимости, моей постоянной, ежеминутной нужде в ней. Измена же значила противоположное, измена говорила: я больше тебя не вижу. Она была в вечной погоне за теми, кто должен был заметить ее и полюбить. Чем больше, тем лучше, всех в кучу и меня сверху.
На улице заканчивался ноябрь, черный месяц, тут и там проедаемый тусклыми желтыми фонарями. Все, что могло, уже высохло и приготовилось к снегу. Но и зиму обещали как ноябрь, сухую и ветреную. Я включал весь свет, когда приходил домой, но это не очень помогало. Ноябрь все равно просачивался через мои свежепоставленные дорогущие окна, через тяжелые занавески в комнату, он полз к кровати, к моему теплу.
Я открыл глаза и увидел Лийку. Она сидела на полу, как и раньше. Из квартиры в квартиру за нами всегда кочевал ее ворсистый бежевый ковер. Я и сюда его перенес. Иногда в нем все еще попадались ее волосы.
Тем летом Лийка похудела килограмм на десять и снова стала похожа на себя восемнадцатилетнюю, маленькую девочку с большими глазами. Я прочитал в «Википедии», что ее имя образовано от аккадского слова «литту», в переводе – «корова». В детстве я каждое лето жил у бабки в деревне. Когда я проезжал на велосипеде мимо пастбища, коровы медленно поднимали головы и смотрели мне вслед. Мне всегда казалось, что этими своими огромными глазами они смотрят куда-то в параллельную реальность, сквозь меня, прямо в космос.
– Лийка? – Я приподнялся, но она жестом остановила меня.
– Не вылезай, тут холодно, – сказала она.
Она улыбнулась. А потом засмеялась, звонко, легко. Смеялось все ее тело, как раньше.
– Смотри, как я теперь умею, – сказала она.
Лия встала, подошла к кровати, наклонилась ко мне и произнесла какое-то слово. Звук дошел до меня как из-под воды.
– Что?
Я откинул одеяло и вскочил с кровати. Ее не было. Всю комнату заполнил запах мокрых осенних листьев.
Я остался один.
Николай Железняк
Живет в Москве. Работает руководителем литературно-драматургической части театра А. Джигарханяна.
Островок в океане
Долгие годы – так ей казалось из-за бесконечной полярной ночи – от него не приходили письма, хотя обслуживаемая ею в отсутствие мужа метеостанция делила помещение с почтой…
Муж был ссыльным, вмененная ему статья содержала подпункт о призывах к свержению существующего строя. После возвращения из следственного изолятора здоровье его было плохим. Одна нога почти не слушалась. Да и боли в позвоночнике не проходили. На допросах муж никого не оговорил и по своему делу пошел в ссылку один. Ночами он часто просыпался, пил крепкий чай, стараясь не греметь чайником и жестяной кружкой, о чем-то вспоминал или думал, склонив голову, для ее успокоения разворачивая на обструганных досках стола журнал ежедневных наблюдений. Ее он берег и ночных дум никогда не рассказывал. Да она и не расспрашивала, зная, что он не ответит, лишь отшутится. Лучше всех приборов, выставленных на высоких сваях позади домика всем ветрам, из коих преобладал лютый северный, он знал о надвигающихся переменах погоды. Организм стал восприимчив к перепадам давления. За два дня у него начинались боли в поврежденных суставах. Он не мог спать, был не в силах найти удобное положение, в котором сможет забыться. Оттого и сидел над тусклым, мерцающим на кончике фитилька огоньком коптилки и рисовал простым карандашом на оберточной бумаге.
Экзотических зверей в тропических лесах, на берегах рек, в зарослях диковинных растений поутру с восторгом рассматривала их дочь, расспрашивая о неведомых землях. Ведь за слюдяным от морозной наледи окном лежал лишь снег, кружили
А потом и ее мужа призвали в армию.
Младший братик был совсем мал и не мог участвовать в играх с сестренкой, но та любила его укачивать в сделанной мужем из разбитой деревянной бочки колыбели, тихо напевая песенку, разученную с граммофонной пластинки. Несмотря на присутствие других людей на безымянном острове, их было только двое в этом белом безмолвии: девочка и мама…
Война добралась в своей неуемной жадности до калек. Его отправили на Северный флот, корреспондентом в газету, и вот теперь она ждала писем, которые собиралась читать дочери. И еще ждала писем от сестры, которая забрала на материк ее сынишку. Младший братик был совсем мал и не мог участвовать в играх с сестренкой, но та любила его укачивать в сделанной мужем из разбитой деревянной бочки колыбели, тихо напевая песенку, разученную с граммофонной пластинки. Несмотря на присутствие других людей на безымянном острове, их было только двое в этом белом безмолвии: девочка и мама…
Наконец, предновогодним днем, ничем не отличимым от ночи, письмо пришло.
Извещение на казенной серой бумаге с лиловым штампом и неразборчивой подписью, которую она тут же размыла капающими слезами. Муж пропал без вести. Оставляя возможность думать, что он просто не найден среди разрушений после очередного налета вражеской авиации, что он ранен и вскоре будет помещен в госпиталь и от него вновь начнут приходить бодрые письма с неизменным маленьким рисунком на полях для дочери. Можно было бы даже согласиться с тем, что мужа опять арестовали и он в тюрьме или даже в лагере. Веря, что он жив.
Сегодня с боем курантов из громкоговорителя должен был наступить праздник – Новый год. У их семьи был патефон. Единственное развлечение на затерянном в океане кусочке суши. Если не считать возможность для матросов встретиться и пообщаться с женщинами, заглянув по пути на метеостанцию и почту во время патрульного обхода острова, совершаемого по предписанию начальства. Они заходили пить чай, принося гостинцы. Сделанная мужем из консервной банки коптилка освещала улыбающиеся лица, в доме вновь звучал смех, разговоры и неутомимые слова мечты о счастливых временах после победы.
Отметить Новый год уговорились давно.
На крыльце послышались звуки гулко отбиваемого с валенок снега, шум и голоса на половине почты. Она быстро вытерла слезы и, не желая портить ни в чем не повинным ребятам чаемый праздник, принялась хлопотать. Успела быстро развести хранимый в сундуке спирт для протирки деталей метеорологических приборов, как ввалилась гурьба мужчин в форме и окружила разрумянившуюся девушку-почтальона. Матросы принесли свои пайки. Все свободные от несения службы собрались на их половине домика. Дочку поочередно качали и подбрасывали в воздух, бережно спуская на пол и передавая следующему, желающему прикоснуться к ребенку, доставив радость от взмывания вверх под потолок, которого можно коснуться вытянутой ручкой. Две первые пары, выбранные жребием, с ожиданием остальными матросами законной очереди, собрались танцевать. Она опустила лицо, будто бы рассматривая носки специально обутых туфель, чтобы не так заметны были красные, припухшие веки, замерла напротив радостного молодого морячка, приготовившись вальсировать. Пробили двенадцать куранты, донеся до заброшенных на затерянный в океане остров людей голос столицы. Мичман с глубокими морщинами на щеках зажег приберегаемую для особых случаев керосиновую лампу и начал аккуратно заводить ручку патефона, как вдруг в недрах устройства с протяжным, вибрирующим звоном лопнула пружина.