В дневнике позднего Толстого есть интересная запись: «Все бедствия от предания, инерции старины. Кофточка разлетелась швам, так мы из нее выросли, а мы не смеем снять ее и заменить такой, какая впору, и ходим почти голые все от любви к старине». Это вполне характеризует и нас сегодняшних: даже набравшиеся смелости и снявшие старую «кофточку» формы не нашли одежды впору и действительно ходят голые, щеголяя и душевными, и физиологическими подробностями. Оставшиеся в лохмотьях, впрочем, никак не лучше.
Григорий Князев не относится ни к тем, ни к другим. Это тот редкий случай, когда золотую середину удается выдержать: он прост по старой моде, но по-современному изящен, почти всегда классически точен и легок. Хотя изредка все-таки попадает в ловушку приема или повторяет сам себя.
Писать такие стихи сегодня – значит рисковать. И по отношению к своей судьбе, и по отношению к той самой традиции, которая все полнее и неизбежнее переходит в наши в
руки.
Вспоминается хрестоматийное самойловское:
Вот и все. Смежили очи гении.И когда померкли небеса,Словно в опустевшем помещенииСтали слышны наши голоса.Тянем, тянем слово залежалое,Говорим и вяло и темно.Как нас чествуют и как нас жалуют!Нету их. И все разрешено.
Нам действительно разрешено все, потому что поэзия – это свобода. И в наших руках не только собственные стихи, но и вся русская литература, весь наш язык, перешептывающийся могучими яснополянскими и болдинскими кронами. Осталось только до конца осознать свою ответственность. В этом смысле с Григория Князева можно брать пример.
В стихотворении, которое открывает «Живые буквы», кажется, лучшем в книге, есть показательная строфа:
Мне далеко до Франциска Ассизского.Целые ночи и дни напролетПочта крылатая голоса близкогоДальнему голосу музыку шлет.
Здесь заявлена не только важная перекличка далекого и близкого, которая не раз будет встречаться в книге и станет одним из самых важных сюжетов наряду с историко-генетическим контекстом, неизбежным и тяжелым для автора: «Слава Богу, не все биохимия, // Слава Богу, не все Архимед – // Есть же нечто, что невыразимее, // Чем явление или предмет!»
Неслучайно имя святого Франциска. Если разобраться, лирический герой Князева, да и сам поэт, все больше сливающийся со своим героем, – русский Франциск XXI века. Разом – и фотосинтез, и фикус, и красивый тихий ребенок «с корнями в Эдемском саду».
В ЭТУ ТИШЬ ГЛУХОНЕМУЮ
* * *
Почему этот дождь, эта вьюгаМне диктуют права и слова?Как же выйти из тесного кругаОбстоятельств?Так знает плотваВремя нереста, будто ей свышеЧетко сказано: «Новых плоди,Что бы ни было!»Слышишь, по крышеЗарядили все то же дожди?Неужели парящий мой разумСтоль зависим от календаря,От погоды?Он падает наземьНа холодной заре ноября.Чем я лучше плывущей той стаиЛистьев-рыб по воздушной реке?Из привычных оков вы-ра-ста-ю,Ритм ломаю в судьбеи в строке!Обновляясь, меняется зренье —Раскрывается глаза цветок.Как в иное нырну измеренье —В бесконечный поток…
НЕРЕДИЦА
Художнику-реставратору Т. А. Ромашкевич
…Войной был сброшен в ямуНередицы алтарь —Живую роспись храмуВернут, открыв, как встарь.Так сохранились краски,Как твердое «Аминь!».В Багдаде и в ДамаскеКупили эту синь.Осколки древней фрески,А в пальцах – трепет, дрожь.Жить долго – довод
веский, —Пока не соберешь.Но сколько ни пытаюсьВсей хваткою умаОсилить смертный хаос —Жизнь строится сама.И да поможет чудоНайти, как в пазле, стык,Чтоб каменная грудаПреобразилась в лик.
* * *
В доме, пахнущем небытием,Без детей – безысходно и глухо.Одинокую старость вдвоемКоротают старик и старуха.Так и вижу себя и тебяВ этих двух, постаревших до срока,Безнадежно и нежно любяЖизнь, что есть, – ни горчинки упрека!Не моя в том, не Божья вина,Что не выйти из тесного круга.Нам любовь во смиренье дана —Чтоб остаться детьми друг для друга.
* * *
Слышишь, как птицы шифруются-прячутсяВ кронах черемухи, вязов и лип?Нечто за «фьюи» и «тьюи» их значится,Если наречие перевели б.Птичий язык посложнее китайского —Гулкая дробь или мелкая дрожь…Их разговора, их пения майскогоИ с переводчиком не разберешь.В нотной тетрадочке – грязно ли, чисто ли —Пишут пернатые, тексты мельчат.Вязью арабскою выглядят издалиЧерные стаи грачей и галчат.Мне далеко до Франциска Ассизского.Целые ночи и дни напролетПочта крылатая голоса близкогоДальнему голосу музыку шлет.
НА ЗАКАТЕ
Пространства свернута метафора,Звезда – вращающийся атом,Чей свет лучится – слаще сахара,Но с послевкусьем горьковатым.Догнать бы солнце на окраине —За дальнею многоэтажкой.Превозмогая снега таянье,Птиц покормить бы над Веряжкой.Лучом прощальным поцелованыДо слез в глаза, и в нос, и губыИ кратким счастьем избалованы —Как вечера такие любы!Вдруг передастся чувство жаркоеДеревьям, их влюбленным парам, —Они, как мы, зеленой аркоюВ обнимку встанут над бульваром.
СИНИЧКИ
Орнитологу Андрею Коткину
Как маленькие музыкантши,Играют-поют на свой ладМузыку, звучавшую раньше, —И кружится мир их, крылат.Тепло им в компании тесной,Пусть кроны и крыши тесны.Им пищи хватает небесной —Дожить бы, душа, до весны!Вот – алые палые листья,Рябина для вас на кустах.Мы трепету и бескорыстьюМогли бы учиться у птах.Сестрички-синички, недологВаш век и загадочна речь.Ответит всерьез орнитолог:«Все сущее – очеловечь!»А вдруг со своей колокольни,Голодные, жадные рты,Мы вам приписали невольноПрекрасные наши черты?