Журналист для Брежнева или смертельные игры

Тополь Эдуард Владимирович

За час до приезда Изи Котовского она уплыла в свой Рыбачий, а назавтра появилась снова. Так продолжалось четыре или пять дней, и, кажется, за все это время мы с ней говорили в общей сложности минут двадцать. Все остальное было море, песок, горячие камни под лопатками, секс и снова море, его теплая, зелено-плотная купель!

Но на пятый день я стал томиться этим.

Природа мудро поступила с женщинами, дав им очистительные циклы, и наверно поэтому одинокие женщины могут обходиться без мужчин годами, сохраняя ровный характер, душевный покой и даже искреннюю веселость духа. Не так с мужчинами. Только женщина может очистить нас от душевных шлаков, усталости, нервного раздражения и злости. И вот Моряна – так я звал про себя мою морскую

любовницу – стала тогда моим катарсисом, возвращением к жизни, она извлекла, выпила, растворила в себе и горечь унижения в бакинской милиции, и трезвое понимание бессилия перед системой, и отвращение к самому себе и своей профессии. Все ушло. На третий день наших любовных и морских утех я снова был насмешливо-иронично-столичный супержурналист, а на пятый я уже бил копытом, как застоявшийся рысак в стойле. Ни море, ни подводная охота, ни шестнадцатилетняя любовница не утоляли моего нового приступа – действовать, куда-то лететь, ехать, что-то писать и публиковать, короче – самоутверждаться. Лежа рядом с Моряной или ныряя за ней в темно-холодную глубину подводных скал, я уже думал не о ней и не об очередной стае серебристой кефали, которая метнулась вдали, я думал о той единственно возможной форме мести, на которую я могу пойти, чтоб сквитаться с бакинской милицией. Я сам, своими журналистскими методами, выйду на бакинских наркоманов, а через них – на торговцев наркотиками – и напишу об этом детективную повесть, и там будет все правда, кроме имен и еще кое-каких деталей. И первой главой будет очерк для «Комсомолки» о будничной жизни молодых бакинских наркоманов, это я опишу подробно, в деталях, с утра до ночи – жизнь компании Сашки Шаха, Мосола, Фулевого и им подобных. Я уже видел этот очерк, я чувствовал его, как хорошая ищейка чует издали жирную дичь. Только мне нужно самому увидеть то, что рассказали мне ночью Сашка Шах и Фулевый, увидеть и описать, как пятнадцатилетние мальчишки, шпана, с утра выходят на работу – на всех трамвайных маршрутах, на вокзалах, рынках и магазинах. Воруют кошельки, снимают часы, срезают сумочки, а по вечерам грабят одиноких прохожих на темных улицах, все это с одной целью – купить на эти деньги наркотики. Я должен описать, как они курят гашиш, колются опиумом на своих «горках» и ловят «кайф».

Никто и никогда в советской журналистике не делал этого, я буду первый, я – сделаю! Это как раз для нашей молодежной газеты – очерк о пятнадцатилетних наркоманах, и это будет ударный материал, сенсация, фитиль всем газетам.

На шестой день я просто не приехал на Рыбачий остров. Снова молодой, самоуверенный и упрямый, я вернулся к «нормальной» жизни, на ее бакинское дно – через адресный стол я легко нашел домашний адрес и телефон Сашки Романова. Я позвонил его матери, терзаясь, что не сделал этого раньше и не знаю, где он сейчас: все еще в тюрьме, или – на свободе.

Саша сам взял трубку – в его деле все произошло так, как описывал в камере Фулевый: его освободили «за недостаточностью улик». Быстро, в две минуты, мы договорились о встрече на приморском бульваре, у главного входа, и при этом Саша спросил:

– А можно я буду с Линой?

В мои планы не входило посвящать какую-то девчонку в свои журналистские предприятия, но тут мне было интересно взглянуть на ту, которая в минуту отучила Сашку от наркотиков, да и вообще – она тоже могла стать персонажем моего очерка.

Они появились на бульваре, держась за руки, как дети, или точнее, как два существа, открывших друг друга, словно новую планету. Это было именно так – Сашка Шах, крепкий, загорелый, в спортивной рубашке и одесских джинсах, и Лина – худенькое синеглазое существо с кегельными ножками и вольно распущенными по плечам льняными волосами – даже гуляя со мной по приморскому бульвару, среди людей и детских колясок, даже в кафе-мороженом, где мы сидели в тесноте и в тени под парусиновым тентом, – всюду они все равно были вдвоем, только вдвоем, будто отгородившись от мира биополем своей влюбленности.

В

таком состоянии о чем было разговаривать с ними?

Сашка ничего не понимал, ничего не слышал, и вряд ли был способен что-то понять. Все же я спровоцировал ситуацию, чтобы мы с ним хоть на пару минут остались одни, – я уговорил Лину покататься на детской карусели, и пока она кружилась вместе с пятилетними детьми, я в две минуты объяснил Сашке свою идею – внедриться в среду наркоманов, провести с ними несколько дней, покурить, поиграть в карты, даже принять участие в каком-нибудь воровстве или краже, чтобы затем я смог сделать очерк для «Комсомолки». Однако на Сашку это не произвело впечатления. Он был словно в другом измерении, он расстался с блатным миром и перешел в другой, и все, чего я добился от него, было обещание помочь мне в этом предприятии только «когда Лина уедет».

– А когда она уедет?

– Через три дня.

– А где она живет? Все еще у тебя?

– Нет. У тети.

– Значит, ты не все время с ней? Когда она у тети, ты бы мог мне помочь.

– Нет, извините, я прямо с утра еду на Баилов, к ней… – при этом на протяжении всего разговора он смотрел только на нее, провожая ее глазами, когда она укатывала на карусели, и махая ей рукой, когда она появлялась снова. Я понял, что тут каши не сваришь, что с этим влюбленным Шахом говорить бесполезно. Все-таки любовь отупляет, прямо скажем.

– Ладно, – сказал я, чтобы сменить тему. – А где Фулевый?

– Его должны были пару дней назад этапировать в Сибирь, по старому делу.

– Куда?

– Не знаю…

– Саша, – сказал я. – Как же так? Вы сидели в одной камере, делили на двоих сигарету, а теперь ты не знаешь, где он. Может, он еще здесь, может, ему можно передачу передать…

– А вы? – вдруг резко повернулся ко мне Сашка и, вмиг забыв о своей влюбчивости, сказал в упор: – А вы не сидели с нами в одной камере? А вас не били с Фулевым? Куда же вы делись, когда вышли? Хоть бы пачку сигарет передали! А теперь… Я вам нужен, чтобы очерк написать, вот вы и вспомнили!

Он был прав.

Я смотрел ему в глаза – что я мог ему объяснить? Даже если бы я рассказал ему во всех деталях о моем разговоре со «следователем» на втором этаже Управления бакинской милиции, – это бы все равно меня не оправдало. Действительно, почему я забыл о своих сокамерниках, едва вышел на свободу? Почему не передал им – хотя бы через того же Изю Котовского – передачу, какие-нибудь фрукты, сигареты, книги. Я посмотрел Сашке в глаза и сказал:

– Ты прав.

– Вот то-то ж… – сказал он и взял за руку подбежавшую к нам Лину. – Пока!

– До свидания, – мягко, сияя глазами, сказала мне Лина, и, держась за руки, они ушли по тенистой аллее бакинского бульвара, ушли, не оглянувшись, забыв обо мне в ту же секунду, как попрощались.

Рукопись журналиста Белкина

Глава 5. Выстрелы на Песчаной косе

Что может остановить журналиста, я имею в виду профессионала, то есть, простите за нескромность, себя самого, – так вот, – что может остановить журналиста, если он уже «загорелся темой»? Я взял у Изи какие-то старые спортивные сатиновые трусы, вылинявшую майку и домашние тапочки и, переодевшись, в таком затрапезном виде поехал трамваем в Арменикенд, в сторону Дворца культуры им. Гагарина. Там, сойдя с трамвая, я легко нашел заросший кустарником тенистый сквер, в котором Сашка Шах навестил Мосола в день появления Лины в Баку.

Скверик был пуст, только какие-то русские голопузые пятилетние малыши возились тут с двумя сцепившимися жуками. Но я не отчаивался. Огляделся. За сквером были видны так называемые «хрущобы» – пятиэтажные коробки с прежде разноцветными, а теперь одинаково вылинявшими балконами. В моем наряде – в этой вылинявшей майке и сатиновых трусах, – я вполне мог сойти за местного, и спросил у одного из пацанов:

– Тебя как зовут? Сережей?

– Нет, я – Алик, – ответил он мне удивленно.

– А фамилия?