Журналистское расследование
Шрифт:
После разоблачения Азефа Бурцев становится героем дня. Его имя не сходит со страниц эмигрантских газет, которые называют Владимира Львовича «Шерлоком Холмсом русской революции». Для Лопухина вся эта история закончилась плачевно. Николай II был возмущен поступком бывшего директора департамента полиции и требовал отдать его под суд. По инициативе Столыпина потомственный дворянин, отставной действительный статский советник Алексей Александрович Лопухин был привлечен к суду как государственный преступник. Он обвинялся в том, что, «располагая по занимаемой им в 1902 – 1905 гг. должности директора департамента полиции совершенно секретными и точными сведениями о том, что Евно Фишелев Азеф за денежное вознаграждение сообщал русской полиции о преступных планах революционеров… вопреки просьбам Азефа и предупреждениям Герасимова разоблачил тайну Азефа…». [79] Следует признать, что основания для такого обвинения были. Перечень услуг, которые оказывал русской полиции Азеф, был весьма значителен, весь розыск по группе
79
Цит. по обвинительному акту, опубликованному в журнале «Былое» (1908. № 8).
80
В декабре 1912 года, благодаря заступничеству брата-полковника, Лопухин получил высочайшее помилование с восстановлением в правах.
Ссылка Лопухина сопровождалась общественным сочувствием и вызвала самые противоречивые толки и мнения. Виновником его несчастий многие называли Бурцева. В ответ на это Владимир Львович заявил в «Общем деле», что «для Лопухина арест и ссылка за разоблачение Азефа было в жизни величайшим счастьем, величайшей удачей, не вполне, быть может, даже заслуженной». [81] Это свое парадоксальное утверждение Бурцев объяснял многолетним молчанием Лопухина. «Для меня не понятен человек, считающий себя хоть сколько-нибудь причастным освободительному движению, который, зная что-нибудь полезное для раскрытия провокации, не спешил бы поделиться, с кем следует, своими знаниями» [82] . Очевидно, Владимир Львович имел в виду то, что поделиться знаниями Лопухин был обязан именно с ним, причем еще во время их петербургских встреч. (Лопухин действительно приходил в редакцию «Былого», но, в отличие от Бакая, не предложил Бурцеву своего сотрудничества.) В этом – весь Бурцев.
81
Бурцев В. Разговор между Кельном и Берлином // Общее дело. 1909. № 1. С. 4.
82
Бурцев В. Разговор между Кельном и Берлином // Общее дело. 1909. № 1. С. 4.
По свидетельству журналиста и писателя Владимира Александровича Поссе (1862 – 1938), «в революционных кругах Бурцева не любили и не любят. Но почему-то прощают ему все увлечения и ошибки» [83] . Это общее нерасположения к Бурцеву объяснялось не только тем, что своей деятельностью он сеял внутрипартийную подозрительность, но и исключительной самонадеянностью и тщеславием, которые были ему свойственны. Кроме того, Владимир Львович, который непрестанно заботился о своей репутации («малейшая неудача, и я мог бы поплатиться за нее не только свободой, но чем-то большим – своим именем» [84] ), был весьма небрежен в этом смысле по отношению к своим друзьям. Подтверждением этому служит история с профессором М. А. Рейснером, которого он поторопился обвинить на основании непроверенных данных.
83
Поссе В. А. Воспоминания. Пг., 1923. С. 125.
84
Бурцев В. Л. В погоне за провокаторами. М.; Л., 1928. С. 53.
Поспешность, с которой Бурцев стремился оправдать свою славу великого разоблачителя, его слепое доверие к источникам нередко приводили к тому, что списки провокаторов публиковались без предварительной проверки, а в разряд шпионов люди порой попадали в результате того, что по рассеянности Владимир Львович одну фамилию спутал с другой. В Париже он считался главным специалистом по провокаторам. Сведения о них помимо Бакая, которого Бурцев держал при себе неотлучно, поставлял ему и Леонид Меньшиков [85] . Но это благополучие длилось недолго: Бурцев не учел амбиций своих источников.
85
Меньшиков Леонид Петрович (1870 – 1932) – чиновник особых поручений охранного отделения, публицист. В 1909 году эмигрировал во Францию. Автор книги «Охрана и революция».
Меньшиков был крупной фигурой в охранно-полицейском мире. С начала 1890-х годов он заведовал особым отделом департамента полиции в Петербурге, где происходила регистрация и заагентуривание сексотов, и знал о провокаторах значительно больше Бакая. Анонимные услуги революционерам он начал оказывать с 1905 года. Однако роль Санчо Панса при благородном идальго Владимире Львовиче Бурцеве ему совсем не улыбалась, да и Бакай, который к этому времени узнал своего покровителя достаточно хорошо, советовал Меньшикову не иметь с ним дела. В 1912 году в Нью-Йорке в издательстве Меньшикова и с его предисловиями почти одновременно вышли две брошюры: «Не могу молчать!» Я. Акимова и «О разоблачителях и разоблачительстве» М. Бакая. Автор первой, некогда обвиненный Бурцевым в провокаторстве, требовал над ним суда. Брошюра Бакая представляла собой открытое письмо Бурцеву. «…За вами установилась громкая слава гениального разоблачителя; эта слава – несомненный результат крупного недоразумения, выросшего на почве разных случайностей. (…) В номере первом „Общего дела“ вы скромненько заявили… что за последние полтора года нами было разоблачено более ста провокаторов… Сделано это, во всяком случае, не вами: сведения доставил и систематизировал я, – писал Бакай, – а огласила их редакция „Революционной мысли“. (…) В деле Азефа вы, несомненно, отличились. Но ваш подвиг заключался не в том, что, как принято думать, вы открыли шпиона… а в том, что вы заставили слепых соратников Азефа признать то, что было очевидным уже для всех остальных» [86] .
86
Бакай М. О разоблачителях и разоблачительстве. Нью-Йорк, 1912. C. 55.
Брошюры Акимова и Бакая спровоцировали серию газетных статей, авторы которых в выражениях уже не стеснялись. Как верно подметил Амфитеатров, Бурцев «сделался чем-то вроде ярмарочный „головы турка“, по которой без устали колотили все» [87] . Из героя дня Владимир Львович стал мишенью для справедливых и несправедливых нападок. Крайняя непрактичность в сочетании с чувством саморекламы сделали его игрушкой в руках недоброжелателей. Даже самый горячий его защитник Амфитеатров в мае 1912 года пишет Горькому: «Бурцев по самонадеянности своей, непрактичности и малости литературного таланта наделал много ошибок таких, что его высечь в самую пору» [88] .
87
Горький и русская журналистика. С. 146.
88
Горький и русская журналистика начала ХХ века // Литературное наследство. Т. 95. 1988. С. 396 – 397.
По своим личностным качествам Бурцев не подходил не только для работы журналиста-расследователя, но даже просто журналиста. Тем не менее именно ему суждено было стать предтечей метода журналистского расследования в России. И дело здесь даже не в том, что он разоблачил Азефа – в конце концов это личный успех Владимира Львовича, – а в том, что именно Бурцев стал родоначальником журналистского расследования, которое ведется при помощи конфиденциальных источников информации.
1.4. Журналистские расследования в Советском Союзе
С первых дней установления советской власти по инициативе B. И. Ленина Совнаркомом РСФСР были приняты два революционно-судьбоносных для журналистики декрета. Это «Декрет о печати» от 27 октября (9 ноября) 1917 года, наложивший временный (превратившийся в постоянный) запрет на оппозиционную прессу [89] и «Декрет о монополии на печатание объявлений» от 8 ноября (21 ноября) 1917 года, согласно которому размещать объявления могли только правительственные средства массовой информации.
89
Согласно этому декрету подлежали закрытию издания:
– «призывающие к открытому сопротивлению или неповиновению Рабочему и Крестьянскому правительству;
– сеющие смуту путем явно клеветнического извращения фактов;
– призывающие к деяниям явно преступного характера, т. е. уголовно наказуемого характера».
Понятно, что при таком подходе ни о какой полемике в прессе не могло быть и речи: любая критика в адрес существующей власти расценивалась как контрреволюционное выступление, за которое специально созданные трибуналы печати имели право наложить огромный штраф или вовсе закрыть издание. А с учетом введенной госмонополиии «на рекламу», неправительственные СМИ банально остались без средств к существованию. В результате за короткий срок, с октября 1917 года по июнь 1918 года, в стране были закрыты или прекратили существование более 470 оппозиционных газет. Огромная армия талантливых, высококвалифицированных журналистов оказалась на улице.
Советское государство в ту пору еще очень молодо, но, тем не менее, его руководители прекрасно понимают и осознают силу и значение печатного слова. А посему основные функции дореволюционной газеты – «информировать» и «развлекать», в самом скором времени трансформируются в «доводить до сведения» и «разъяснять». И в то время, как на Западе, в одночасье ставшем для России «диким», делают блестящую журналистскую карьеру такие харизматические фигуры, как Эрнст Хемингуэй, Эрих Мария Ремарк и Карел Чапек, в Стране Советов формируется принципиально новый тип «акулы пера» – это идейный советский журналист. Человек, который в своей творческой работе не склонен размениваться по мелочам и способен в любом малом и незначительном разглядеть многое и концептуальное. А разглядев, сделать соответствующие (а главное – правильные) выводы.