Жюстин (Александрийский квартет - 1)
Шрифт:
Он шел по Городу, и встреченные по дороге таблички с названиями улиц являли собой серию адресованных ему шифрованных сообщений, - весьма недвусмысленное свидетельство сверхъестественного вмешательства, полного угроз, чреватого возмездием, - он только сомневался, кого будут наказывать, его или других. В витрине книжного магазина он увидел пожелтевший трактат Бальтазара и в тот же день, проходя через еврейское кладбище, наткнулся на могилу его отца - характерные еврейские имена, вбитые в камень, будто иероглифы вечной меланхолии европейского еврейства в изгнании.
Еще ему мерещились звуки в соседней комнате: нечто вроде тяжкого дыхания и затем, внезапно, бравурная игра на трех пианино сразу. Все это, он отдавал себе в том отчет, были вовсе не галлюцинации, но звенья оккультной цепи, логичной и постижимой лишь для умов, освободившихся от узких рамок причинно-следственных связей. Ему становилось все труднее носить маску нормальности - согласно общепринятым нормам поведения. Он шел путем Devastatio* [Опустошения (лат.).], описанного Сведенборгом.
Угли в камине взяли за обыкновение принимать причудливые очертания.
В один прекрасный день задышала вдруг скомканная простыня и продолжала дышать на протяжении получаса, принявши форму человеческого тела. Как-то ночью его разбудил легкий шорох крыльев, и он увидел похожее на летучую мышь существо со скрипкой вместо головы, оно сидело на каретке кровати...
Затем противодействие сил добра - послание, принесенное божьей коровкой, она опустилась на страницу его записной книжки, когда он писал; музыка Веберова "Пана" в фортепьянном исполнении каждый день между тремя и четырьмя из окон соседнего дома. Он чувствовал, что его мозг стал полем битвы сил добра и зла, и задача его - каждым нервом почувствовать и отделить свет от тьмы. Задача, мягко говоря, не из легких. Мир явлений принялся шутить с ним шутки, и пять его чувств уже готовы были обвинить в непоследовательности саму реальность. Возникла серьезная угроза поражения.
Однажды его жилет, висевший на спинке стула, начал тикать на разные голоса, как будто в нем завелся целый выводок чужих сердец. Стоило взять его в руки, и он замолчал. Селиму, призванному в качестве свидетеля, жилет также отказался доставить удовольствие услышать хоть что-нибудь. В тот же день он увидел свои инициалы, выписанные золотом на облаке, отразившемся в витрине на рю Сент-Саба. И все встало на свои места.
На той же неделе он зашел в кафе "Аль Актар", намереваясь выпить стопочку арака, - в дальнем углу, всегда зарезервированном для Бальтазара, сидела некая фигура и прихлебывала его арак. Незнакомец показался ему искаженной копией его самого: увидя в зеркале Нессима, он полуобернулся и отлепил в улыбке губы от белых зубов - в зеркале же. Нессим не стал ждать заказа и быстро ушел.
Прогуливаясь по рю Фуад, он почувствовал, как тротуар становится губкой у него под ногами; пока наваждение не рассеялось, он успел увязнуть по пояс. Несколько часов спустя, в два тридцать пополудни, он очнулся от лихорадочного сна, оделся и снова отправился в Город проверять истинность невыносимой почему-то догадки, что ни у Паструди, ни в кафе Дордали нет ни единого человека. Так и вышло, и факт сей почему-то несказанно обрадовал его. Однако облегчение оказалось недолговечным: вернувшись домой, он почувствовал вдруг недомогание и боль - словно кто-то пытался выдрать сердце из его груди короткими механическими рывками, как воздушным насосом. Ему внезапно опротивела его собственная комната, он даже стал ее бояться. Он стоял долго и слушал, пока не возобновится звук - шорох разматываемых по паркету проволочек и придушенные крики маленького животного, как если бы его запихивали в сумку. Затем, совершенно отчетливо, звук защелкнутых чемоданных застежек и человеческое дыхание - человек стоит в соседней комнате у стены и тоже прислушивается к малейшему звуку. Нессим снял тапочки и на цыпочках прокрался в фонарь, пытаясь заглянуть в соседнюю комнату. Его убийца, так ему казалось, был стареющий человек с худыми заострившимися чертами лица и красноватыми запавшими глазами медведя. Впрочем, никаких доказательств своим догадкам он выдвинуть не мог. Однако, пробудившись чуть свет утром того самого дня, когда нужно было рассылать приглашения на охоту, он выглянул в окно спальни и с ужасом увидел на соседней крыше двоих одетых по-арабски подозрительного вида мужчин, привязывающих к некоторому подобию лебедки веревку. Один из них заметил Нессима и указал на него другому пальцем, они принялись тихо переговариваться. Затем стали спускать вниз что-то тяжелое, завернутое в шубу, прямо на улицу. Его руки дрожали, когда он сел за стол и начал надписывать большие белые куски картона изящным летящим почерком, выбирая имена из длинного списка, с вечера оставленного Селимом на его столе. Тем не менее стоило ему вспомнить, сколько шума поднимает из года в год местная пресса вокруг сего знаменательного события, большой охоты на Мареотисе, - и губы его тронула улыбка. Голова у него была загружена до предела, и он решил ничего не пускать на самотек. Хотя Селим всегда был под рукой, готовый выполнить любое поручение, он поджал губы и настоял на том, что развезет приглашения лично. И вот одно из них предвестником беды уставилось на меня с каминной полки. Сквозь дымку алкоголя и никотина я тоже гляжу на него, и постепенно до меня доходит: неким непостижимым образом в этом кусочке картона - решение, к которому мы все стремимся. ("Там, где кончается наука, начинаются нервы". "Moeurs".)
"Конечно, ты откажешься. Ты же не собираешься ехать?" - произнесла Жюстин так резко, что я понял: ее взгляд следовал за моим. Она стояла рядом, надо мной, в тусклом свете раннего утра и вслушивалась между фразами в тяжелое дыхание за дверью - призрак Хамида, ночной его эквивалент. "Не стоит искушать судьбу. Ты не согласен? Ну, что ты молчишь?" И, словно для пущей убедительности, она выскользнула из юбки и туфель и мягко упала ко мне на кровать - теплые губы и волосы, уклончивые движения тела, она прижалась ко мне, как к незажившей ране, осторожно и нежно. Мне просто казалось тогда безо всякой бравады, - мне казалось, что я не имею права отказать Нессиму в сатисфакции, лишить его права на месть, а всю нашу историю - права на
Из всех возможных неудач человек выбирает наименее опасные для чувства самоуважения: хочется упасть помягче. Мой вариант: в искусстве, в религии, во взаимоотношениях с людьми. В искусстве я оказался беспомощен (мне только сейчас пришло в голову), потому что не верил в самостоятельно существующую человеческую личность. ("Кто мог бы сказать с уверенностью, - пишет Персуорден, - что лица у людей всегда одни и те же? Может, они просто примеряют маску за маской со скоростью, недоступной глазу, создавая тем иллюзию неизменности черт лица, - так подергивается лента в старом немом кино, а?") Я давно утратил веру в подлинность всякого сходства человека с самим собой - как мог я писать портреты? Вера? Что ж, я не встретил пока ни одного достойного учения, где жертва Богу не была бы отравлена чувством вины. Расе Balthazar* [С дозволения Бальтазара (лат.).], все церкви и секты казались мне центрами самоподготовки по борьбе со страхом. Последняя и наихудшая моя неудача (я спрятал губы в темных, живущих тайной жизнью волосах Жюстин) - неудача с людьми. Причина была в постоянно возраставшей отчужденности духа: все проще становилось сочувствовать людям, обладание же было мне заказано. Моя любовь необъяснимым образом с каждым разом делалась все менее совершенной, и все проще давалась мне труднейшая и наилучшая ее часть - отдавать себя. На эту наживку, понял я вдруг с ужасом, и клюнула Жюстин. С рождения наделенная женским инстинктом собственницы, она была обречена на бесплодные попытки поймать меня там, где я был недосягаем, в последнем моем убежище за прочными щитами смеха и дружеского участия. В итоге - ничего, кроме разочарования и отчаяния, ибо я был совершенно от нее независим; а страсть обладать, владеть, если морить ее голодом, делает человека существом абсолютно и безусловно зависимым - от предмета страсти. Как трудно разобраться в хаосе нитей, протянутых от человека к человеку под шероховатой кожей поступков и слов; ведь любовь - всего лишь язык кожи, а секс - система терминов.
Стоит, однако же, воздать должное сей печальной истории, принесшей мне столько боли, - она заставила меня понять, что память только болью и питается; радость самодостаточна и кончается в себе самой - та боль и та радость завещали мне беспредельный запас душевного здоровья - животворного свойства глядеть со стороны. Я был как электрическая батарея. Отсоединенный от цепи, я обретал полную свободу передвижения в мире мужчин и женщин как хранитель законных прав любви - любви, которая не есть страсть и не есть привычка (то лишь атрибуты ее), но божественное шествие Бессмертного средь смертных - Афродита-во-Всеоружии. Я, помимо собственной воли, выковал себе доспехи, и я весь был - в них, весь - они, хоть и страдал от них больше всех (как иначе?). И эти доспехи были - безличность. Вот что любила во мне Жюстин, вовсе не мою неповторимую индивидуальность. Женщины - разбойники на большой дороге секса: она и пыталась выкрасть у меня волшебный дар отрешенности, жемчужину, вызревшую в голове живой жабы. Именно знаки отрешенности искала она и находила на полотне моей жизни - беспорядочной, несвязной и нелепой. Ценность моя заключена была не в том, чем я владел или чего достиг. Она сумела разглядеть внутри стержень, который невозможно было ни изогнуть, ни сломать, - за него и любила меня. Как могла она жить спокойно, если чувствовала: даже когда я был с ней, я только и хотел, что умереть. Как могла она такое вытерпеть!
А Мелисса? Конечно, она не могла копать столь глубоко. Ей довольно было знать, что на силу мою можно опереться там, где она слабее всего: во взаимоотношениях с внешним миром. Она ценила каждую мою человеческую слабость - привычку к беспорядку, неспособность делать деньги и тому подобное. Она любила мои слабости, ибо могла быть полезной мне; Жюстин же отметала их прочь, как недостойные ее внимания. Она искала иной силы. Я интересовал ее лишь как обладатель собственности, которую она не могла ни получить от меня в дар, ни украсть. Здесь вся суть обладания - война до победного конца за черты несходства друг в друге, за золото души близкого человека. Но разве может подобная война не быть разрушительной и безнадежной?
И все же насколько запутаны порой мотивы человеческих поступков: почему именно Мелисса должна была изгнать Нессима из его убежища в царстве грез и повернуть его лицом к необходимости (весьма прискорбной и для нас, и для него) вашей смерти. Ибо не кто иной, как Мелисса, одержимая собственным несчастьем, подошла как-то вечером к его столику - он задумчиво смотрел на кордебалет, и на столе перед ним стоял пустой бокал из-под шампанского - и, вспыхнув, спрятав под накладными ресницами глаза, выпалила шесть слов: "Ваша жена больше вам не верна", - и эта фраза дрожала с тех пор в его голове, как брошенный в стену нож. Конечно, его досье давно уже распухло от донесений на сей прискорбный счет, но те донесения были похожи на газетные сводки с места далекой катастрофы в чужой, незнакомой стране. Теперь же перед ним стоял очевидец, жертва, выживший участник катаклизма... Эхо единственной сказанной фразы вновь пробудило в нем способность чувствовать. Бесконечно длинная змея исписанной бумаги восстала вдруг из мертвых и закричала ему в лицо.