Жюстин (Александрийский квартет - 1)
Шрифт:
Уборной Мелиссе служил дурно пахнущий куб, где на стенах неуклюже изгибались членистые трубы, дерьмопроводы с верхних этажей. Из мебели только необработанная полоска зеркала и маленькая полочка под ней, одетая слоем белой бумаги: на такой бумаге кулинары воздвигают свадебные торты. На полочке - вечная мешанина пудр, теней и макияжных карандашей, с чьей помощью она умудрялась создавать жестокие шаржи на самое себя.
В этом зеркале и проявился из тьмы Селим, подрагивая в свете газовой горелки, словно посланец загробного мира. Отточенность фраз, продуманность интонаций - казалось, устами его говорит сам Нессим; в прилежном копировании даже тональности голоса хозяина Мелисса услышала трогательную заботу о единственном человеческом существе, бывшем для Селима едва ли не Богом: он готов был стать глиной в его руках.
Мелиссе стало страшно, ей ли было не знать, как в традициях Города наказывают задевших честь великих мира сего - быстро и страшно. Она вспомнила сказанное, ахнула про себя и стала дрожащими пальцами
Когда поздняя луна высветила наконец чистые стальные линии барханов, Нессим остановил машину. Порывшись в кармане, он вынул чековую книжку и сказал чуть дрогнувшим голосом (в глазах его застыли слезы): "Сколько стоит ваше молчание?" Она повернулась к нему, разглядела в темноте печальную мягкость смуглого его лица, и на смену страху пришла жгучая волна стыда. Она почувствовала в нем не слабинку, но слабость к доброте и поняла, что больше никогда не сможет причинить ему боли. Робко положив руку на его рукав, она сказала: "Мне очень стыдно. Пожалуйста, простите меня. Я не ведала, что говорю". Нахлынула усталость, и чувство, готовое прорваться слезами, вылилось в глубокий зевок. Теперь они глядели друг на друга по-новому, и каждый узнал в сидящем напротив товарища по несчастью, невинную жертву. На минуту им показалось, что они друг в друга влюбились - из чистого чувства облегчения.
Машина снова набрала скорость - они молчали - и понесла их сквозь пустыню к стальному переблеску звезд, и невидимый прибой окрасил горизонт угольно-черным. Нессим, ощущая рядом с собой присутствие странного сонного существа, поймал себя на мысли, приходящей вновь и вновь: "Слава Богу, я не гений - ибо гению не на кого положиться".
Иногда он украдкой смотрел на нее, пытаясь разглядеть ее получше и меня в ней. Был в ней особый шарм, обезоруживший его и встревоживший, как и меня когда-то. Странные чувства вызывала ее красота, она словно рождена была, чтобы стать объектом разрушения. Может быть, он вспомнил занятную историю, рассказанную Персуорденом, разыскавшим ее, как и Нессим, в том же затхлом кабаре; но только в тот конкретный вечер она сидела среди наемных танцовщиц и продавала перед каждым танцем билетики. Персуорден, как и обычно, был в глубоком и мрачном подпитии. Он пригласил ее на танец и, помолчав с минуту, обратился к ней величаво и печально: "Comment vous dйfendez-vous contre la solitude?"* [Как вы спасаетесь от одиночества? (фр.)] - спросил он. Мелисса подняла на него взгляд, прямой спокойный взгляд слишком опытной женщины, и ответила мягко: "Monsieur, je sois devenue la solitude mкme".* [Мсье, а что, если я и есть одиночество? (фр.)] Персуордена ответ ее настолько поразил, что он не только дал себе труд его запомнить, но и разыграл впоследствии перед друзьями всю сцену от начала и до конца, добавив от себя: "Я вдруг подумал: вот женщина, в которую можно влюбиться". Однако, насколько я знаю, прийти туда еще раз он так и не рискнул. Его книга продвигалась хорошо, и во внезапной вспышке интереса к случайной женщине он усмотрел знакомый трюк самой безалаберной части его натуры - лишь бы не работать. Он как раз писал в то время о любви и не желал ставить под удар свои свежие по этому поводу идеи. ("Я просто не могу влюбиться, - заставил он воскликнуть одного из персонажей, - ведь я принадлежу к древнейшему тайному обществу - Джокеров, Шутников!"; да, кстати, и еще где-то, рассуждая о собственной женитьбе, он написал: "Я заметил, что, вызывая в ком-то раздражение, я вызываю то же чувство и в себе; теперь я один, и мне некого доводить, кроме себя самого. Счастье!")
Жюстин все еще стояла надо мной и глядела мне в лицо, пока я прокручивал про себя картины одна отраднее другой. "Ты что-нибудь придумаешь, - повторила она хрипло.
– Извинишься и не поедешь". Мне же согласие мое казалось предопределенным заранее и безусловно. "Как я могу отказаться?
– спросил я.
– И ты тоже не сможешь".
Они ехали сквозь теплое, недвижное пространство пустыни, Нессим и Мелисса, охваченные внезапным чувством взаимной симпатии, и молчали. Незадолго до поворота на Бург-эль-Араб он выключил мотор и дал машине тихо соскользнуть с трассы. "Пойдемте, - сказал
– Я хочу показать вам Летний дворец Жюстин..."
Рука об руку они двинулись к домику в песках. Сторож спал, но у Нессима с собой был ключ. В комнатах пахло сыростью и запустением, однако в освещении недостатка не было - лунный свет, отразившись от белых песчаных дюн, свободно тек в комнаты через все окна сразу. Разжечь в камине огонь из веток кустарника было делом нескольких минут, он вынул из шкафа старую свою аббу, завернулся в нее, сел у огня и спросил: "Ну, Мелисса, а теперь скажите мне, кто вас ко мне подослал?" Он намеревался пошутить, но забыл улыбнуться - Мелисса залилась краской и прикусила губу. Так они и сидели, вдвоем, долго, отдавшись тихой радости огня и чувства сопричастности, лишенные надежды.
Жюстин загасила сигарету и, поднявшись с постели, принялась мерно вышагивать взад и вперед по ковру. Ей было страшно, и я видел, что лишь усилием воли она удерживается от едва ли не привычной бесконтрольной вспышки. "Я столько всего понаделала за свою жизнь, - сказала она, глядя в зеркало.
– Разного, ведь я не ангел, да? Но я ничего не делала просто так, невнимательно, походя. Я ошибалась, да? Ошибалась?" Обращалась она не ко мне - к Нессиму. Куда проще приставать к любовнику с вопросами, предназначенными мужу. "Кстати, о покойниках, - добавила она через минуту. Мне всегда казалось, что мертвецы считают мертвыми нас. А себя вернувшимися домой, к живущим, после сей краткой и пустой экскурсии в псевдожизнь". За дверью завозился Хамид, и она в панике бросилась к одежде. "Значит, ты все равно поедешь, - сказала она печально.
– И мне придется. Ты прав. Нам обоим придется ехать". Затем обернулась к зеркалу, чтобы довершить несложный туалет, и сказала: "Еще один седой волос", - внимательно вглядываясь в вынырнувшее ей навстречу злое и высокомерное лицо.
Я смотрел на нее, пойманную на секунду редким солнечным лучом, облокотившуюся на грязный подоконник, и снова думал, не мог не думать о том, насколько дик и бесконтролен хищный зверь ее интуиции, объевшийся доморощенным самоанализом: ни образование, ни культура мысли не противостояли порывам сей необузданной души. Дар ее был сродни дару темных уличных гадалок. Все, что она выдавала за собственные мысли, было позаимствовано где-нибудь по случаю - даже последнее замечание о мертвых я уже встречал в "Moeurs", - да и книг она обычно не читала, но тянула необходимые ей соки из блистательных порой рассуждений Бальтазара, Арноти или Персуордена об этих самых книгах. Она была ходячей выжимкой из всех мыслителей и литераторов, которых когда-то любила или просто на расстоянии уважала, - а впрочем, покажите мне умную женщину, чей ум питается иначе.
Нессим сжал руку Мелиссы между своими ладонями (они лежали там спокойно и без напряжения, как облатки) и стал выспрашивать ее обо мне с такой алчностью, как будто любил не Жюстин, а меня. Выбор любимого человека всегда провоцирует на любовь. Чего бы я только не дал, чтобы услышать ее тогдашний рассказ обо мне: я вижу, как она говорит, как разгораются глаза Нессима, очарованного ее искренностью и скрытым чувством слова, - как в немом кино. Я знаю только, что под конец она сморозила глупость: "Даже и теперь они несчастливы: жутко ссорятся; Хамид говорил мне, когда я видела его в последний раз". Уж она-то, с ее опытом, должна была углядеть в этих ссорах самую суть нашей любви. Мне кажется, она хотела видеть только эгоизм Жюстин - невероятное в своей откровенности отсутствие всякого интереса к другим людям, свойственное моему тирану. Врожденное милосердие, единственное качество, способное заставить Мелиссу составить о человеке доброе мнение, было ей совершенно чуждо. Ведь, по большому счету, Жюстин и не принадлежала людской породе - как и любой человек, занятый исключительно собственным эго. Какого черта я в ней нашел?
– задавался я в тысячный раз все тем же вопросом. Однако Нессим, начинавший уже понемногу понимать и влюбляться в Мелиссу как в продолжение Жюстин, прекрасно почувствовал ситуацию. Мелисса станет искать в нем качеств, которые, по ее мнению, я находил в его жене. Мы четверо были, сами того не зная, безнадежно повязаны ("Мы, много ездившие по свету и много раз любившие; мы, кто - я не скажу страдал, ибо в страдании всегда открывалась нам истина, - только мы способны заметить невероятно сложную природу нежности, только мы понимаем, как близки любовь и дружба". "Moeurs").
Они говорили теперь, как говорят, наверно, между собой приговоренные к смерти брат и сестра, с растущим чувством легкости, с радостью путника, нашедшего, с кем поделиться тяжелой ношей невыговоренных тягот. Где-то на заднем плане возникла вдруг тень желания, бесплотный призрак, побочное дитя успокоенности и доверия. Как предчувствие материализации их взаимной склонности - постель еще будет, и куда менее уродливая, чем у нас с Жюстин. Любовь много искренней, когда порождается не страстью, а симпатией; и она не оставляет ран. Когда они наговорились вдоволь и, окоченевшие - огонь давно погас, - поднялись на ноги, расправляя затекшие члены, уже светало. В тусклом бледно-лиловом свете занимавшейся зари они дошли до машины. Мелисса обрела друга и покровителя; Нессим же - он преобразился. Новое, пробуждающееся чувство неким волшебным образом снова сделало его самим собой - то есть человеком, способным действовать (скажем, убить любовника жены, буде придет вдруг в голову такая мысль).