Жюстина, или Несчастья добродетели

де Сад Маркиз Донасьен Альфонс Франсуа

Вот каким был человек, который собрался сорвать цветы невинности, правда, несколько поблекшие благодаря стараниям Сен-Флорана, но освеженные и будто заново расцветшие по причине долгого воздержания, что во многих отношениях придавало этому прекрасному цветку вполне девственный вид. Бандоль высоко ценил это качество, и его посланцы получали задание поставлять в замок исключительно нетронутых девушек.

Впрочем, Бандоль чурался людей совершенно. Самая уединенная жизнь подходила ему как нельзя лучше. Несколько книг и прогулки — вот единственные развлечения, которыми он перемежал свои сладострастные утехи. Незаурядный ум, твердый характер, полное отсутствие предрассудков, в том числе и религиозных, и принципов, невероятный деспотизм в своем серале, безнравственность, бесчеловечность,

культ собственных пороков — такими словами можно охарактеризовать Бандоля и его обитель, такова была могила, которую рука фортуны готовила для Жюстины, чтобы отплатить ей за попытку спасти одну из жертв представленного читателю злодея.

Прошло целых две недели, и за это время наша несчастная не видела и не слышала своего похитителя; пищу ей приносила старая женщина, Жюстина задавала ей вопросы, а та неизменно холодно отвечала:

— Скоро вы будете иметь честь лицезреть господина, тогда и узнаете все, что вам положено знать.

— Но скажите, добрая женщина, почему я нахожусь здесь?

— Для удовольствия господина.

— О святое небо! Как? Что я слышу! Он хочет принудить меня к тому, чтобы… к вещам, сама мысль о которых приводит меня в ужас?

— Вы будете делать то, что и все остальные, и у вас будет повода жаловаться не больше, чем у остальных.

— Остальных? Значит здесь я не одна?

— Конечно, не одна. Будет, будет вам, успокойтесь и наберитесь терпения.

На этом дверь закрывалась.

Наконец на шестнадцатый день Жюстину неожиданно предупредили, чтобы она была готова к предварительной церемонии. Не успела она опомниться, как в комнату с шумом вошел Бандоль в сопровождении дуэньи.

— Я хочу посмотреть ее влагалище, — заявил он матроне. Жюстину в тот же миг схватили за руки, не дав ей возможности сопротивляться, и задрали ей юбку.

— Так, так, — презрительно проговорил Бандоль, — это и есть девица, которой предстоит умереть здесь… которая задумала выдать меня?

— Да, это она, — прозвучал ответ старухи.

— Ну, если это так, с ней нечего церемониться. Как у нее с девственностью?

Старая карга водрузила на нос очки и наклонилась обследовать нашу героиню.

— Здесь уже побывали, — сообщила она, — но это не повлияло ни на размеры, ни на свежесть. Здесь есть чем насладиться.

— Отойдите, я сам взгляну, — сказал Бандоль. Опустившись на колени перед раскрытой вагиной, негодяй запустил туда и пальцы и нос и язык.

— Пощупайте ей живот, — обратился он к старухе, поднявшись, — проверьте ее на предмет возможности зачатия.

— Все в порядке, — ответила та после тщательного осмотра, — состояние превосходное, я уверена, что через девять месяцев будет хороший результат.

— Боже мой! — простонала Жюстина. — Даже вьючное животное не обследуют с таким пренебрежением! Чем заслужила я, сударь, участь, которую вы мне готовите? И на чем основана ваша власть надо мной?

— А вот на чем, — ответил Бандоль, показывая свой детородный орган. — Эта штука торчит как кол, и я хочу сношаться.

— Но как связать с человечностью вашу жестокую логику?

— А что такое человечность, девочка? — Ответьте мне, пожалуйста.

— Добродетель, которая придет вам на помощь, если вдруг вы сами окажетесь в несчастии.

— Это невозможно при наличии пятисот тысяч ливров годовой ренты и с такими принципами и здоровьем, как у меня.

— Это всегда случается с тем, кто делает несчастными других.

— Вы только полюбуйтесь на это рассудительное создание, — заметил Бандоль, застегивая свои панталоны. — Такие мне встречаются нечасто, тем приятнее побаловаться с ней. Убирайтесь, — сказал он, обращаясь к старухе.

Бандоль усадил Жюстину рядом и продолжал:

— Откуда ты взяла, дитя мое, что коль скоро природа сотворила меня сильным, как физически, так и духовно, вместе с этим даром она не дала мне права обращаться с низшими существами сообразно моей воле?

— Эти достоинства, которыми вы хвастаете, должны служить дополнительным мотивом, чтить добродетель и помогать обездоленным, но вы его не заслуживаете, если не употребляете свой дар таким образом.

— Я отвечу тебе, милая девушка, что такие рассуждения не

трогают моего сердца. Чтобы я относился к тебе так же, как к самому себе, мне надо отыскать в твоей личности какие-то черты, которые будут для меня столь же дороги, как мои вкусы или мои желания. Но так ли обстоит дело? Скажу больше: может ли так обстоять дело? Следовательно, считая тебя абсолютно чужеродным или, если угодно, пассивным элементом, я полагаю, что мое уважение к тебе должно быть относительным или, если выразиться понятнее, пропорциональным пользе, которую ты можешь мне принести, а эта польза, раз я сильнее тебя, будет заключаться только в слепом, рабском повиновении с твоей стороны. Только так мы оба сможем исполнить предназначение, ради которого создала нас природа: я исполню его, подчинив тебя моим страстям, сколь бы необычны они ни были, а ты сделаешь, когда будешь безропотно удовлетворять их. Твое понятие о человечности, Жюстина, — это плод софизмов и сказок: человечность, вне всякого сомнения, состоит не в том, чтобы заботиться о других, но в том, чтобы охранить себя, то есть чтобы развлекаться и наслаждаться в ущерб кому бы то ни было. Нельзя путать цивилизованность с человечностью, ибо последняя — дитя природы, попробуй прислушаться к ней без предрассудков, и ее голос никогда тебя не обманет; первая есть творение людей и, значит, плод всех собранных вместе страстей и интересов. Природа никогда не внушает нам то, что может ей не понравиться или оказаться бесполезным для нее: всякий раз, испытывая какое-нибудь желание, мы чувствуем, что нас сдерживает что-то, будь уверена, что этот барьер воздвигнут рукой человека. Так ради чего уважать эти кандалы? Если мы опускаемся до такой степени, виновата в том только наша трусость или слабость, но если слушаться голоса разума, все преграды исчезают. Немыслимо, чтобы природа могла вложить в нас желание совершить какой-то поступок, который был бы ей неугоден. Ты сама видишь, Жюстина, что мои вкусы очень странные: да, я не люблю женщин, мне невыносима сама мысль о том, чтобы они испытывали удовольствие, но для меня нет ничего приятнее, чем брюхатить их, а потом уничтожать плод, который я зачал в их утробе. И, уж конечно, неизмерима моя вина в глазах других людей, однако неужели из-за этого я должен себя переделать? Полноте: что значит для меня чье-то уважение или мнение, чем являются эти химеры в сравнении с моими вкусами и страстями! То, что я теряю ради этих пустых понятий, есть результат чужого эгоизма, то, что им предпочтено, — это самое высшее наслаждение в жизни.

— Самое высшее! О сударь, как вы можете…

— Да, самое высшее, Жюстина; эти удовольствия тем сладостнее, чем больше они непохожи на общепринятые обычаи и нравы, и вершина сладострастия в том, чтобы сокрушить все преграды.

— Но, сударь, это же настоящее преступление!

— Бессмысленное слово, моя дорогая, в природе преступлений не существует: это понятие придумали люди, и это вполне естественно, потому что они им обозначают то, что нарушает их покой. Может, конечно, существовать преступное деяние одного человека по отношению к другому, но в глазах природы…

Здесь Бандоль повторил, правда, в других выражениях то, что говорил Роден по поводу отсутствия преступления в акте детоубийства; новый персонаж с неменьшей энергией убеждал Жюстину, что человек вправе распоряжаться плодом, который он сам же посеял, что из всех видов собственности нет ни одного, более законного.

— Цель природы исполнена в тот момент, когда женщина беременеет, — продолжал Бандоль, — но ей безразлично, созреет ли плод или будет сорван недозрелым.

— Ах, сударь, как можно сравнивать неживую вещь с существом, имеющим душу?

— Душу? — переспросил Бандоль, тут же разразившись смехом. — А ну-ка, скажи, милочка, что ты понимаешь под этим словом?

— Идею вечного оживляющего принципа, высшую и величайшую эманацию Божества, которая приближает нас к нему, объединяет с ним и которая в силу самой своей сути отличает нас от животных.

После таких слов Бандоль захохотал пуще прежнего и сказал Жюстине:

— Послушай меня, дитя, я вижу в тебе некоторые достоинства и согласен просветить тебя; удели мне немного внимания и запомни, что я тебе скажу.