Зиккурат
Шрифт:
Опять смеемся, в этот раз чуть более естественно. Он кивает и уходит, закрывается люк. Ну вот. Теперь придется ждать, пока Софронов вернется к себе в каюту. Не хотелось бы, чтобы кто-нибудь видел, как я иду в виртуалку.
Магану нашел для себя занятие.
Следить за тюремщиками. Он крался, подглядывал, смотрел, запоминал. Старался узнать и заметить как можно больше.
Если считать от сада, двое тюремщиков – Тесипу и Бледная Вонючка – жили в правом коридоре, а двое других – Волосатое Пузо и Желтая Рожа – в левом. Почти весь день земляне просиживали в своих норах и выходили только иногда. Кстати, они совсем не умели проходить сквозь двери! Или, вернее, двери здесь были неправильные. Потому что Магану тоже не мог. Они как-то отодвигались, но он и этого не умел. Наверное, тюремщики знали специальные слова, как у контактеров. Может, они тоже были контактерами?
Поначалу следить удавалось плохо – его постоянно замечали, особенно Желтая Рожа, который сразу поворачивался, кривился, будто натягивая на себя улыбку, и начинал бормотать свое «засуй» или «расту», или еще что-то бредовое. Приходилось немедленно уносить ноги и прятаться в саду, среди листьев. Очень проворен был этот желтолицый!
Но так ни разу за ним никто не погнался, а потом и оглядываться перестали.
Следить стало легче.
Он выяснил, что три раза в день все тюремщики выходят из своих нор и бредут в большую трапезную, где сидят за шестиугольным столом, а Узкий и еще двое таких же, только с разноцветными головами, прислуживают. И подают такие же бруски, которые приносил «рубо» ему в сад. Бледная Вонючка почему-то всегда приходил позже, примерно на один уш.
Собирались они после того, как с потолка звучала музыка. Каждый день одна и та же. Утром, то есть после сна, когда светильники загорались ярче, звенели колокольчики. В середине дня – стремительные мелодичные переливы. А ближе к вечеру – ритмичный скрежет.
Магану знакомы были эти мелодии. Еще на Агане он их слушал вместе с Энмеркаром. Уже тогда тот пресмыкался перед землянами и их штучками. И откуда только успел достать? Видно, его папаша научил. Не зря говорили, что бесконтактные «со странностями». Потому он и занимал ничего не значащий пост Главы Воинов. Вот папа Магану на самом деле трудился с утра до вечера, обеспечивая торговлю и с Гуиноми, и с Костиром, и даже иногда с дварами. А этот бесконтактный… ничего не делал, ведь войн давным-давно не было. Потому и смогли тюремщики так легко напасть и вчетвером подчинить весь город! Где был этот Глава Воинов тогда?
А Магану еще хотел быть похожим на этого сумасброда! Вот глупость-то!
Конечно, взрослые-контактеры тоже были немного странными. А подчас даже страшными. Иногда мама кричала всю ночь так пронзительно и дико, что он забивался в угол и трясся в темноте. Это анаким к ней приходили и разговаривали о чем-то. А бывало, что прохожий падал на улице ни с того ни с сего и начинал трястись и плеваться. Тоже из-за анаким, когда те «седлали» его.
Ну и что. Не так уж часто это было.
Мелуххе как-то рассказывал, будто однажды сангнхит свалился с летателя прямо в воздухе и разбился насмерть. Болтал, наверное. Чего он мог видеть, сидя в своей пыльной низкородной конуре?
Неужто тюремщики из Далекого Дома лучше анаким? Чем же? Анаким хотя бы не отбирали родителей… А Энмеркар веселится и болтает с землянами, будто ему здесь хорошо! Предатель. Гнусный предатель и дурак.
На самом деле мальчик очень скучал по другу. Очень тянуло поговорить с кем-нибудь. Или даже просто послушать человеческую речь. Пару раз он подбирался ко входу в тюремную трапезную и жадно слушал негромкие разговоры, доносившиеся оттуда. Но Энмеркар, хотя сидел там, почти никогда не говорил по-человечьи. Да и земляне, рокотавшие на своем наречии, говорили не слишком часто. Однажды его слуха коснулась родная речь и он сразу напрягся, прильнул к стене у входа… но Энмеркар говорил очень тихо и коротко, так что разобрать ничего не удалось.
Тоска накатывала часто, особенно сильно – вечерами. Тюремщики запирались в своих норах, следить было не за кем, Узкий приносил еду в шкатулочке и уходил, а Магану оставался один и грустил. И даже плакал иногда, тихо, размазывая кулаком слезы по щекам.
В такие минуты хотелось встать, пройти в средний коридор, позвать Энмеркара… Но вместо этого Магану смотрел на стену, где остались засохшие темно-красные полосы, – и снова пробуждались обида и гордость… Тогда он просто забирался в заросли и кутался в одеяло, чтобы еще один вечер поскорее пролетел мимо.
Он полюбил сны. Почти каждую ночь снился Аган – город, отец, уроки в Доме Табличек. И все с ним разговаривали. Даже Энмеркар снился, только не такой, как сейчас, а прежний, хороший. Они купались в речке, лазили по деревьям, а и иногда забирались на отцовский летатель и парили над городом.
Ну почему нельзя заснуть на много-много дней? Теперь Магану обрадовался бы даже Сну. Если бы только там не были такие страшные тени…
А днем с ним разговаривал только Узкий. Но разве это разговор? Несколько никчемных слов сухим, равнодушным голосом.
Магану подумывал как-нибудь сам спросить, но так и не решался. Мало ли чего? Да и о чем можно говорить с машиной?
Но однажды утром, когда «рубо», вихляя ножками-палочками принес завтрак, мальчик неожиданно для себя решился. И заговорил первым.
Песчаный ад. Раскаленное пекло. Снова бегу к далекой келье. Запрограммировать, что ли, чтобы выбрасывало поближе? Пожалуй, не стоит. Надо чтобы у меня не только вид, но и внутреннее состояние было, как у путешественника. Пусть и десятиминутного. А с бурдюками это и того тяжелее. Шлепают по спине и груди при беге. В следующий раз сделаю их поменьше, а то просто безумие такую тяжесть таскать. Пот стекает по бровям, застилает глаза. Господи, что же за место такое? Неужели действительно в пустыне так плохо?
Но вот наконец дверь. Секунд десять стою, пытаясь отдышаться, чтобы голос не дрожал. Стучусь.
– Молитвами отец наших Господи Иисусе, помилуй нас!
А все равно дрожит. И спина успела взмокнуть. Еще бы, такой кросс при пятидесяти по Цельсию!
– Аминь.
Засов скрипит, дверь открывается.
Ну, вот и тень, и прохлада, пусть и с запахом моченых прутьев и пыли. Сбрасываю мехи на пол, киваю Филиппу, называю свое имя и дело. Сажусь на циновку, жду. Получаю кружку воды, с жадностью выпиваю.
Смуглый старец в выцветшей рясе сидит все там же, под иконами, напротив корзин. Все так же, склонившись, плетет прутья, наращивая корзину. В этот раз уже в два раза стенки больше. Странно. Впрочем, сегодня я медленнее бежал, да еще и ждал снаружи, прежде чем постучать.
– Авва, к тебе брат Николас пришел. Что скажешь?
– Филипп, подложи-ка прутьев. А то эти уже почти все вышли.
Все понятно. Ладно, теперь уже не отмолчишься, авва. Не дожидаясь приглашения, пододвигаюсь к Эпихронию и спрашиваю: