Зима была холодной
Шрифт:
Но любопытство взяло верх, и Алексис вернулась к разглядыванию. Кожа у Киллиана была белой, кажется, даже белее, чем её, но там, где заканчивалась рубашка и начиналась шея, темнела смуглая полоса загара. Густая щетина отдавала рыжиной, и ресницы бросали длинные острые тени на щеки, покрытые редкими веснушками. Алексис поспешила достать цветастое одеяло, то, что принадлежало хозяину дома, и сейчас было убрано в дальний сундук, и накрыть им Киллиана до подбородка. Под голову положила свой свёрнутый в несколько раз вязаный капор, потом поднялась и окинула дело рук своих критическим взглядом. Вздохнула и стянула сапоги, убрав их подальше к двери. И только тогда погасила лампы и забралась в кровать, подложив
А Киллиан начал тлеть. Медленно поднимаясь от груди, жар захватывал шею, пробирался выше, полыхая пламенем в глазах, пока не захватил разум, заставляя блуждать в лабиринтах памяти.
Холодный камин за его спиной вдруг вспыхнул жарким пламенем, и комната задрожала, начиная неуловимо менять очертания. Вместо угрюмой мрачности — светлые стены, выкрашенные голубой краской. Окна спрятались за занавесками, и он точно знал — там, за дверью — озёрный край, так похожий и не похожий одновременно на родную Ирландию. Киллиан слышал знакомый до боли смех, будто переливчатые колокольчики на шубе Даиди*. Его тянуло туда, тянуло всем сердцем, но Киллиан стоял. Не торопился, прислушиваясь, наслаждаясь давно забытым покоем. Мимо с криками промчались дети: пятилетний Кенион, как всегда растрёпанный, прячущий ярко-голубые глазищи под каштановой, как у отца, чёлкой, и трёхлетний Девин — точная копия светловолосой матери.
Киллиан протянул руки, чтобы коснуться их макушек в привычном жесте. Провести по мягким вихрам, прижать за головы к себе. Мальчишки взвизгнули, заливисто расхохотались и, вырвавшись, убежали на кухню, к маме.
— Ты поздно сегодня, — улыбнулась она, стоя в дверях, в платье цвета весенней зелени — она всегда любила зелёный — в жёлтом переднике с вышивкой по подолу, вытирая руки цветным полотенцем.
В груди защемило. Так больно, что стало тяжело дышать. Любимое лицо поплыло, смазываясь, скрываясь за пеленой. Киллиан поднял руку, пытаясь протереть глаза, и тут же охнул — плечо пронзила боль, будто раскаленный прут снова побывал в ране… Слепящая боль, запах собственной жареной плоти, скрип зубов и вкус крови от прокушенной щеки…
Нет… нет… не эти воспоминания он хотел сейчас видеть… пусть это горячечный бред, но Киллиан сам должен был решать, с кем разделить его. Перед глазами полыхнуло, и до ушей донёсся далёкий звук грома, с каждым ударом сердца всё больше напоминавший канонаду. Ноздри защипало от пороха, глаза запорошило дымом — грохот пушек давил на уши, вызывал желание пригнуться, упасть, вжаться в землю, закрыв голову руками….
Нет… нет…
— Нет! — крикнул он громко, не открывая глаз. Алексис испуганно села, не сразу разобрав, что случилось. На ощупь нашла свечу и попыталась её запалить, вздрагивая от каждого резкого крика. Наконец свет брызнул в стороны, прогоняя тени. Киллиан метался по шкуре. Одеяло лежало рядом, сброшенное, скомканное. Соскользнув с кровати, Алексис поёжилась от холода, накинула шаль и опустилась на колени, прикладывая ладонь ко лбу. Он горел, дышал сухо и часто, а глаза под плотно сомкнутыми веками непрерывно дрожали, мечась из стороны в сторону.
— Нет! — зло и громко выкрикнул он и вдруг широко распахнул глаза, глядя на Алексис в упор и не видя её.
— Т-ш-ш, — зашептала Алексис и осторожно погладила его по щеке. — Всё хорошо.
Повязка промокла от крови, наверняка от излишне резких движений какой-то из швов разошелся, и теперь необходимо было всё начинать заново. Раздражённо выдохнув сквозь зубы, Алексис собралась было подниматься, чтобы поставить греться воду, когда Киллиан поймал её за руку, заглядывая в глаза. И она дрогнула, замерла, не в силах отвести от него взгляд — столько нежности сейчас плескалось в этих прозрачных ледяных озёрах. Он смотрел пытливо, жадно, будто хотел наглядеться впрок. Алексис осторожно потянула руку, и Киллиан нахмурился:
— Мэр, не уходи.
— Я никуда не уйду, — мягко ответила Алексис, гадая, кого же сейчас может видеть перед собой Киллиан. Давнюю подружку? Женщину, что была когда-то очень дорога? Судя по мольбе, с какой он смотрел сейчас на неё, даже слишком дорога.
— Прошу, — он прерывисто вздохнул, покорно разжимая цепкую хватку. — Мэр, ты правда здесь? Настоящая?
— Я здесь, — прошептала Алексис и отвернулась — будто он мог видеть её слёзы!
А он улыбался, неотрывно следя за ней, за светлыми волосами, рассыпавшимися по плечам, за уверенными движениями, когда она зажигала печку и ставила воду. Он тревожно не сводил с неё глаз, боясь, что сомкнёт их хоть на мгновение — и она исчезнет. Снова растворится в лабиринтах памяти, оставшись там бесплотным призраком.
Мэренн — «возлюбленная». Он часто шутил, что если бы родители не дали ей такое имя, он всё равно назвал бы её так. А она смеялась, смущённо опуская глаза.
— Я скучаю по тебе, — сказал Киллиан, удивляясь, как тяжело даются слова. В горле пересохло, словно он неделю не брал в рот ни капли воды. Мэр повернулась, склоняясь над ним, и он нахмурился — в слабом свете свечи черты её лица расплывались, смешиваясь с мягким полумраком. Попытался поднять руку, коснуться её губ, почувствовать, что она живая. Тёплая. Настоящая. И она не отшатнулась! Позволила, только выдохнула тихонько, опаляя дыханием кончики пальцев.
Мэр пропадала. Таяла под его руками, а сам он стремительно летел в бездну, без возможности ухватиться за ускользающий мир.
Алексис облегчённо вздохнула, заметив, что Киллиан потерял сознание, пока она разматывала бинты и мягкими движениями прощупывала края раны. Он напугал её, и непонятно было, чем сильнее: криками или лаской, предназначавшейся другой. Алексис чувствовала себя неловко, будто подсмотрела чужую тайну или заглянула в чужое письмо. Да, так и есть — разошёлся шов. Один, слава Богу, но его надо снова наложить.
Он выбирался из тьмы медленно, нехотя. Шёл на свет, но с каждым шагом понимал, что лучше не возвращаться. Не туда, только не туда!
Лужайка перед домом, пучки мёрзлой травы, успевшие схватиться инеем, и огромный цветок посреди неё, зелёный, переливчатый, нелепый. Он шёл вперёд, чувствуя, как подгибаются ноги, сжимая в руках бесполезное теперь ружьё. На земле — ярко-алые пятна, причудливая картина сумасшедшего художника.
Взгляд выхватил край туфли, и новый шаг дался через силу. Он уже знал, что увидит. И не верил, что это происходит с ним. На самом деле. Что это Мэренн лежит перед ним в неестественной, вывернутой позе, будто кто-то тащил её за волосы, а потом уронил на спину да так и оставил. Что это её платье пропиталось кровью, превратив золотые пряди, что он так любит перебирать, в спутанные сосульки. Что это происходит на самом деле — кровавое месиво вместо макушки, розовая слизь и осколки кости.
Он стоял и смотрел туда, не в силах отвести взгляд. Не в глаза, распахнутые, наполненные ужасом, не на губы с засохшей полоской крови в уголке. Нет. Он смотрел на то, что когда-то было её головой, пытаясь представить, что будет, если он найдёт её волосы и вернёт их на место. Останется ли она в его мыслях прежней, или на всю жизнь запомнится такой? И смогут ли дети помнить её та… Дети!
Ледяной стрелой от шеи по позвоночнику липкий страх окатил, заставил перехватить ружьё и оглянуться. Они должны сидеть в погребе. Много раз они прятались там, играя в нападение индейцев. Мэр спрятала их там. И сейчас мальчишки напуганы. А ему предстоит рассказать, что они только что лишились мамы.