Зима, когда я вырос
Шрифт:
— Почему?
— Одной тоскливо. А кровать у вас достаточно большая.
— Так нельзя, Бет.
— Почему?
— Мы же мальчики.
— Что ж поделаешь. А вообще-то какая разница?
— Действительно — какая разница? — спросил я.
— Да, правда, — согласился Зван, — никакой разницы.
Мы оба стали смотреть на Бет, которую было так странно здесь видеть.
— Нет, ребята, — сказала она, — не смотрите так, а то мне неловко. Лучше расскажите о самом плохом, что вы сделали в жизни. И чур не вилять, не отмалчиваться,
— Давай ты первая, — сказал Зван.
— Кто, я? — спросила Бет.
— Ты же сама это придумала, — сказал Зван.
— Однажды я сказала маме… я сказала: меня папа любил намного больше, чем тебя.
Бет закрыла глаза.
— Я это не просто так сказала, — спокойно продолжала Бет, — я сжала кулаки и орала во весь голос — мама чуть не упала от моего крика.
— И что ты потом сделала? — спросил Зван. — Что ты сделала потом, что было самым плохим в твоей жизни?
— То, что я это сказала, и было самым плохим. Мама еще сегодня плакала и говорила: я так скучаю без него. Она дрожала и плакала, а я вспоминала об этом, самом плохом. Я дала маме снотворный порошок и легла спать, но это самое плохое стучало у меня в голове. Самое-самое плохое невозможно исправить, от этого я не могла заснуть, а когда посреди ночи не спишь, то чувствуешь себя очень одиноко. А теперь вы расскажите.
— Мне всего десять лет, — сказал Зван.
— Давай-давай, — сказала Бет. — Я хочу знать. Тогда ты давай, Томас.
Я воспротивился:
— Мне тоже всего десять лет!
— У меня самый-самый плохой поступок еще впереди, — сказал Зван.
Я засмеялся.
— Почему ты смеешься, Томас? — спросила Бет.
— Я однажды вытащил деньги у мамы из кошелька, — сказал я.
— И это было самое плохое?
— Две монетки по десять центов и одну в двадцать пять, — сказал я. — И еще я однажды обозвал ее дурой.
— С вами просто невозможно разговаривать, — сказала Бет.
— Зачем ты тогда к нам сюда пришла?
— Вы ничего не понимаете. А ты, Зван, все время темнишь; почему ты сказал, что самое плохое у тебя еще впереди? Что ты затеял? Скажи честно.
— Ничего, — сказал Зван.
— Ты недавно получил письмо от дяди Аарона, так ведь?
— Тебя это не касается.
— Чего он от тебя хочет?
— Он спрашивает, как поживаете вы с тетей Йос.
— Что ты задумал, Пим?
— Это неважно.
Бет больше ничего не сказала, я больше ничего не сказал и Зван больше ничего не сказал.
Свеча почти догорела. Надо было ее задуть, потому что она начала коптить.
Я подумал о троих детях на заборе.
А мы были троими детьми в кровати. Или не совсем детьми? Одна глупая девчонка и два пацана.
Бет подула на свечу. Но она была слишком далеко, и свеча долго не гасла.
Я смотрел на Бет.
Она дула и дула, надув щеки. Я впервые заметил, что у нее на носу и на щеках уйма веснушек. Самая большая и красивая веснушка была прямо под правым глазом. Мне захотелось ее поцеловать, но я побоялся.
Бет перестала дуть.
— Знаете, мальчики, — сказала она, — когда лежишь в кровати одиноко, и сердишься на себя, и чувствуешь себя такой несчастной, и знаешь, что больше никогда в жизни не сможешь уснуть, — тогда хочется умереть. А теперь мне уже не хочется умирать, мне тут у вас хорошо. И я еще не скоро усну. А вы?
Мы что-то пробормотали в ответ.
Совершенно неважно, думал я, сидят ли трое детей на заборе или лежат в кровати, но вечно так продолжаться не может.
Те трое на заборе пошли потом домой, а то папа с мамой стали бы волноваться. Они играли друг с другом и ссорились, они росли и росли, и никогда больше не сидели на заборе, потом они женились и родили детей, один уехал в Америку, а двоих других посадили на поезд и отправили в какую-то страну на востоке, где их уничтожили, и о заборе они в конце концов больше не думали.
Я вздохнул.
Всю жизнь я хочу помнить об этой тройке детей в кровати, думал я.
Мы заснем, потом проснемся, и встанем, и пойдем в школу, мы будем ссориться и взрослеть, человек растет каждую минуту, нет, каждую секунду, и тут ничего не поделаешь. И никогда больше я не буду лежать рядом с Бет и Званом в большой кровати, при свете горящей свечи, посреди ночи, а до утра еще далеко-далеко.
Я уже начал грустить о том, что эти трое никогда больше не будут так лежать в одной кровати.
Чушь. Ведь мы все еще лежим здесь все вместе. Просто наше единство миновало еще до того, как оно миновало. И я никому не могу об этом рассказать — ни Бет, ни Зван не поймут, почему это я тоскую о том, что еще не кончилось, даже я сам не совсем это понимаю.
— Что случилось, Томми? — тихо спросила Бет. — Почему у тебя такой вид, будто у тебя болит зуб?
— Все в порядке, — сказал я. — Со мной все в порядке.
Зван вылез из кровати и задул свечу. Ну вот и все.
Поезд в Девентер
Воскресенье. У тети Йос все утро так сильно болела голова, что она не разговаривала. Бет дала ей снотворный порошок, и она заснула.
Мы старались не шуметь.
Я это хорошо запомнил, потому что когда я кому-нибудь что-нибудь кричал, Бет говорила шепотом:
— Мы же договорились не шуметь!
Мы со Званом сели читать.
Мне Бет дала книжку «Таинственный сад» [24] .
24
«Таинственный сад» (1911) — роман англо-американской писательницы Фрэнсис Бернетт.