Зима, когда я вырос
Шрифт:
— Как так скоро? — спросил я.
— Ну довольно-таки скоро, — сказала она.
— Довольно-таки скоро, — передразнил я ее. — Ну тебя. У тебя же заболела мама.
— Она выздоровеет, — сказала Бет.
— Откуда ты знаешь?
— А вот знаю.
— И отчего она выздоровеет?
— Оттого что не будет меня видеть.
— А она что, из-за тебя заболела?
— Да. Странно, да?
— Довольно-таки, — проворчал я. — Ты хочешь сказать: увидимся лет через десять, и это вовсе не скоро, нечего врать.
Я
Тогда я пошел прочь. У лестницы вниз остановился. Я не махал отъезжавшему поезду. И лишь когда поезд скрылся в дальней дали, я спустился по лестнице в туннель.
По дороге домой меня одолевали идиотские мысли.
Я старался не думать о вокзале, о поезде, о чемоданах, о Зване с Бет и вообще.
При мысли о Бет мне захотелось прыгнуть в канал. Но я не прыгнул. В этом не было смысла, ведь на каналах лежал лед. Я еще никогда не чувствовал себя таким влюбленным, как сейчас.
Зван не помахал мне.
За это он у меня еще попляшет!
В Звана я не был влюблен. Еще чего недоставало! Но когда я думал о нем, мне тоже хотелось прыгнуть в канал.
Мне захотелось пойти в церковь, попросить Господа Бога сделать так, чтобы Зван с Бет скоро вернулись. Но я не знал, как в церкви надо молиться, и я не мог подойти к первому попавшемуся прохожему и попросить: «Научите меня, пожалуйста, молиться!»
Это было оттого, что мы никакие — ни протестанты, ни католики.
Я на самом деле никакой.
Я чистой воды никакой; хотя изображения Иисуса с овечкой или маленького Иисуса в яслях мне ужасно нравятся, но это ничего не значит, ведь мне так много всего нравится.
Они то и дело всплывали у меня в памяти — Зван и Бет и тетя Йос у машины, Зван и Бет на перроне, и тут я столкнулся с кем-то на площади Дам и сказал «Извините» или «Смотри, куда идешь».
Казалось, будто снег покрыт тонким слоем воды, тонким-тонким, его не было видно, но он слегка поблескивал, и я удивился: разве так бывает, когда что-то блестит, но ничего не видно?
Время от времени я слышал у себя в голове мамин голос.
«Не расстраивайся, медвежонок, — говорила она, например, — всё будет в порядке; я рада, что ты возвращаешься к тете Фи из этого большущего дома. Чего ты мог ждать от этой чокнутой тетушки? Она тебе вообще не родственница, это богатая клуша, не замечающая других людей. Иди к тете Фи, вот она хороший человек, хотя раньше мне от нее и доставалось; я всегда донашивала за ней платья — знаешь, я уже два года не покупаю себе новой одежды».
Черт побери, подумал я, я уже слишком большой, чтобы меня звали медвежонком.
Но для мамы я навсегда останусь девятилетним. Даже когда я стану старым дедом и буду гулять по парку с палочкой, от скамейки к скамейке, она будет говорить мне: «Не расстраивайся, медвежонок».
Я подумал: завтра я просто пойду в школу, и если они ко мне полезут драться, то дам им хорошенько сдачи.
Где же я?
Ого, я уже дошел до башни Мюнт. Еще минут пятнадцать, и дойду до Теллегенстрат. Я скажу тете Фи: «Я хочу почитать, у тебя найдется для меня интересная книга?»
Оттепель и каша под ногами
Я пролежал в постели две ночи и день.
Тетя Фи сказала:
— У тебя высокая температура.
Мне казалось, что мне и жутко жарко, и жутко холодно одновременно.
У тети Фи не было лишней грелки, она накрыла меня двумя дополнительными одеялами, так что мне нечем было дышать. Время от времени я погружался в сон, и тогда у меня в голове появлялись всякие призраки.
В конце концов мне уже стало мерещиться, что я это все придумал. Я говорил себе: Томас, ты вовсе и не жил в этом красивом доме на Ветерингсханс, ты что, обалдел?
Ночью я проснулся с криком. Тут же ко мне на кровать села тетя Фи.
— Что с тобой, малыш? — спросила она.
Тетя, подумал я, со мной все в порядке, ведь я же очень часто просыпаюсь с криком.
Четверг, середина марта. Я снова пошел в школу. Тетя Фи не хотела пускать меня, она считала, что я еще не окреп, но окрепнуть можно лучше всего на улице, там не бывает холодно и жарко одновременно и в голове не появляются идиотские видения.
Я шел большими шагами по улице Ван Ваустрат. Только дойдя до площади Фредерика, я подумал: а ведь, кажется, стало теплее.
Я стал всматриваться в снег. Он больше не сверкал, а был просто мокрым.
В классе меня несколько раз бросало в дрожь. Но в голове уже не роились странные мысли. Класс мне не снился, косички у девчонок были совершенно настоящими, шарики из жеваной бумаги на самом деле ударялись о мою голову, я мог их подбирать и кидать обратно.
Когда я обернулся и увидел сзади пустую парту, у меня опять загудело в затылке, так что я срочно стал снова смотреть на доску.
Плевать мне на эту пустую парту, думал я.
Учитель сказал:
— Ребята, началась оттепель. Скоро во всем городе на улицах будет ужасная каша, завтра займемся чисткой тротуаров. А ты, Дан, проспрягай-ка быстренько на доске глагол «таять».
Так что и правда оттепель. Зима кончилась. Вот и все.
Лишье Оверватер оборачивалась, чтобы на меня посмотреть.
Может быть, она тоже оттаяла?
— Я болел, — сказал я ей беззвучно.
Она увидела, что я что-то говорю, но ничего, разумеется, не услышала и приложила руку к одному из своих хорошеньких ушек.