Зима в горах
Шрифт:
«У меня все готово, — восторженно сказал Марио, — и остужено в самый раз. Проверял каждые четыре часа».
Он торопливо сбежал по ступенькам в погреб и почти тут же вернулся обратно с бутылкой шампанского.
«Сколько бокалов?» — спросил он.
«Один для тебя, — очень серьезно произнес Мэдог, — потому что ты — живое воплощение наших чаяний. Средиземноморский genius loci [54] , явившийся, чтобы возглавить нашу борьбу за валлийское становление».
«Полпинты крепкого с полпинтой слабого», — возмущенно закричал мужчина
54
Дух местности (лат.).
«Обождите, — величественно произнес Мэдог. — Бокал для меня, потому что я — бард и продолжаю искусство бардов».
Марио поставил два широких, плоских бокала на стойку.
«И бокал для Роджера Фэрнивалла, — сказал Мэдог, полуобернувшись к Роджеру с любезной улыбкой, — потому что он — ученый и желает добра любой цивилизации».
«Благодарствуйте», — сказал Роджер.
«Черт побери, налей мне полпинты крепкого с полпинтой слабого или я пойду в соседний бар, — закричал мужчина в бумажной кепке. — Я скажу, чтобы у тебя отобрали патент».
«Это за счет фирмы», — сказал Марио. Он нацедил пива и царственным жестом поставил кружку перед человеком в кепке.
— Кого еще надо обслужить? — громко спросил он по-английски.
«Скажи по-валлийски!» — заорал человек в кепке.
Его утихомирили и отвели куда-то в угол. Никаких требований больше не возникало, все с интересом наблюдали церемонию распития шампанского.
Марио обернул бутылку салфеткой, снял с пробки проволочную сеточку, ловко пустил пробку в потолок, и она выстрелила по всем правилам. Из глубины бара донеслись приветственные возгласы. Марио быстро разлил шампанское по бокалам и поднес свой бокал к губам.
«За Мэдога! — закричал он, вызывающе поглядывая по сторонам. — За короля Мэдога!»
«Ну, это уж чересчур, — улыбнулся Мэдог. Он взял бокал, а другой протянул Роджеру. — Однако спасибо на добром слове».
Роджер отхлебнул шампанского. Оно было сухое, чуть остуженное, превосходного качества.
«По-видимому, только я один не имею ни малейшего представления о том, что здесь происходит», — сказал он.
«Совсем напротив, — сказал Мэдог. — Никому, кроме нас с Марио, это неизвестно».
Марио достал стеклянную палочку, поболтал пузырящуюся жидкость в бокале.
«Такое вино пьют только в самых торжественных случаях», — сказал он.
Но радужное настроение было хрупким, как мыльный пузырь, живущий десять-пятнадцать секунд. Отворилась дверь, и вошли трое мужчин в мокрых дождевых плащах; один из них вел на поводке маленькую собачку. «Идем, идем, Мэйк», — ворчливо приговаривал он. Трудно было понять, обращается ли он к одному из своих приятелей или к собаке.
Появление этого трио и струя сырого воздуха, ворвавшаяся вместе с ними в дверь, подействовали, как вторжение отрезвляющей повседневности, под напором которой лопнул тонкий пузырек праздничного оживления, и настроение упало до своего обычного уровня. Роджер и Мэдог, снова наполнив бокалы и поболтав в них палочкой, отошли в укромный уголок, чтобы, не торопясь, допить там шампанское без помех.
Мэдог,
Вот какие мысли проносились у Роджера в голове, когда он, поставив бокал, потерянно поглядел на Мэдога.
— Не обижайтесь, — пробормотал он. Такой мрак царил в его душе, что он даже не мог говорить по-валлийски. Он пытался сказать что-то в свое оправдание, объяснить, почему он не в состоянии разделить радость Мэдога, но снова, не найдя других слов, повторил: «Не обижайтесь…»
— Боже милостивый, — сказал Мэдог. Он тоже поставил бокал. — Простите, Роджер, я только сейчас заметил… Простите, я был слишком поглощен собой… Вы же совсем больны, что с вами?
— Нет, — сказал Роджер, — нет, я не болен. — Он отхлебнул шампанского, словно стараясь доказать, что желудок-то, уж во всяком случае, у него в порядке. — Это не телесный недуг, Мэдог. Занедужила моя удача.
— Может быть, вы расскажете мне, что у вас стряслось? — спросил Мэдог. — Если понадобится, я весь к вашим услугам.
— Жаль портить ваше торжество, хоть я и не знаю, по какому оно поводу.
— Ну, это не имеет значения, — сказал Мэдог. — Дела мои действительно в настоящее время идут очень успешно, но об этом мы можем поговорить потом. А можем и вообще не говорить… Но мне больно видеть вас таким убитым.
— Я люблю Дженни Грейфилд, — сказал Роджер. Он хотел было сказать «Дженни Туайфорд», но в последнюю секунду язык не послушался его. Мэдог, знавший Дженни лишь по фамилии мужа, с недоумением поглядел на Роджера. — Жену этого ничтожества, Джеральда Туайфорда, — пояснил Роджер.
— А он ничтожество?
— Мне так всегда казалось.
— Окружение у него действительно премерзкое, — сказал Мэдог. — Но жена его всегда казалась мне очень умной и славной.
— Так оно и есть.
— И вы любите ее… — осторожно проговорил Мэдог.
— Я люблю ее и до сегодняшнего вечера думал, что она любит меня. Может быть, и любит. Она решила уйти от мужа, который ей абсолютно чужд. Больше того, она даже ушла из дома и отвезла ребятишек к своей матери, чтобы на свободе все обдумать, и перебралась ко мне. А потом вдруг испугалась. И не просто испугалась, а панически испугалась, и этот страх парализовал ее. Теперь она думает только об одном — о детях, о том, что их надо возвратить к отцу, в нормальную семейную обстановку, и как можно скорее, а самой навсегда похоронить все эти бредовые фантазии о счастье и с ошейником на шее уползти обратно к себе на кухню, где ей и место.