Зима вороньих масок
Шрифт:
Со стороны испанцев послышались возгласы негодования. Говорили они на родном языке, но слова их были пропитаны несогласием.
– Мы пять дней в дороге, – напомнил брат Роберто. – Оголодавшие и замерзшие. Почему не начать с рассветом?
– Не для того ли мы здесь, брат Роберто, чтобы помочь страждущим? – загремел бочкой отец Фома. Гарольд впервые увидел, как лицо пресвитера, всегда одухотворенное и смиренное, ожесточилось. – Сколько из них не увидят рассвета? Сколькими душами вы готовы пожертвовать ради крепкого сна?
– На то воля не ваша и не моя, – ответил брат Роберто, припомнив отцу Фоме его слова. – Но Божья. Не так ли?
– Воля Божья в том, что мы здесь! – святой отец топнул пухлой ногой по снегу, указывая свое местоположение. Голос его звучал громко и твердо. – Распоряжайтесь, Винтеркафф, – сказал он своё последнее слово и поставил точку в разговоре. Перечить ему испанец не решился.
Гарольд посмотрел на коллег-врачей, как смотрит на солдат капитан перед сражением.
– Одевайтесь, месье.
Лероа
– Какое содействие можем оказать вам мы? – спросил Гарольда Дженнаро, говоря, очевидно, о гвардейцах лорда Кампо.
Предложение поступило как нельзя кстати.
– Мне нужно, чтобы двери каждого дома были для нас открыты. – В ночной час, во времена темнейших страхов, вряд ли найдется тот, кто пригласит под свой кров непрошеного гостя, облаченного в одежды глашатая смерти.
– Это возможно, – коротко ответил Дженнаро, забравшись в седло. – Я уведомлю капитана. Что-нибудь ещё?
– Да, пожалуй, – вовремя спохватился Гарольд. – Прикажите вынести на площадь котёл. Самый большой из тех, что есть. И разведите огонь. Мы будем разогревать на нём воду для врачевания.
Дженнаро ударил в стремена.
– К вашему приходу будет готово.
Chapter II. Saltatio mortis
Надев костюм, Паскаль Дюпо обнаружил, что среди множества чувств, одолевавших его по дороге в Финвилль и ранее, не доставало теперь одного – опустошающего душу страха; страха, червём точившего привычный аптекарю мир, страха, очерствлявшего и без того небезгрешные его помыслы. Страх есть только в пути, и ожидание неизбежного, – сделал вывод Дюпо, – самое томительное, самое немилосердное из испытаний. Ту же чашу, вероятно, испивают и солдаты, которых долг привёл в далёкие чужие земли. Не высокие речи Цезаря толкают воинов вперёд и, зачастую, даже не жажда триумфа, о нет. Не о лаврах помышляют они долгими ночами, полными беспокойных грёз, и не о пленных красавицах, чьи тонкие шеи вскоре украсят ремни наложниц, но о напрасных своих стремлениях, о надеждах, пускай низменных, коим не воплотиться впредь, если в разгаре боя острие копья встретится с трепещущим, живым ещё, сердцем. Не видят солдаты в мечтах своих долгой жизни в кругу хмельных друзей, собранных застольем, и многочисленных внуков, не грезят они о богатом доме на побережье тёплого моря. Лишь блеск острой стали мелькает пред очами, и, кажется, позволь векам сомкнуться раз, – и сомкнуться они навсегда. И собственная жизнь, не стоившая на рассвете источенного ржавчиной гроша, обретает вдруг невиданную ранее ценность, представляется яблоневым соцветием, изъеденным тлёй, но сулящим, тем не менее, принести здоровые и спелые плоды по прошествии ненастья; и до боли, до крика становится жаль расставаться с жизнью. Но когда выходят воины на поле брани, все прошлые печали исчезают, развеиваются страхи. Когда враг восстаёт впереди чёрной варварской ордой, изрыгающей проклятия, когда сталь звенит о щиты, и трубит рог, когда гремят барабаны, задавая ритм атаке, тогда уходят все надежды и стремления, забываются все благостные молитвы, и дух сражения наполняет сердца. Нет в битве той прошлого, как нет и будущего – только вкус крови на обветренных губах, только лязг и скрежет, только крики, утопающие в пульсирующем волнах исступления. И не слово короля направляет мечи, но святые мученики и сам Господь, и гнев святой, ибо священна есть тяга к жизни. Когда бой в самом разгаре, страх умирает, – теперь Дюпо знал это наверняка и, глядя на поникший город, он представлял себя солдатом, чьё призвание заключалось в одном – одолеть врага, вероломно захватившего власть в Финвилле и ныне измывающегося над людьми, его единоверцами, добрыми христианами.
Паскаль никогда не держал в руках меча, да и вряд ли осознавал в полной мере, что его ждёт, когда к реймсскому термополию подошёл однажды человек и спросил, есть ли среди присутствующих те, кто знают врачебное дело. Свой вопрос он повторил на трёх других языках – английском, итальянском и немецком, чем и привлёк внимание аптекаря, безуспешно пытавшегося залить вином бездонный провал в душе. Человек этот обладал внешностью весьма ординарной: ростом пяти с половиной королевских футов, он был одет в поношенный университетский жиппон, славно скроенный, однако довольно старый, местами потёртый и засаленный. Голову незнакомца покрывал бордовый шёлковый шаперон, также не отличавшийся новизной. На указательном пальце правой руки человек этот носил пятигранный серебряный перстень с печатью. Вытянутое английское лицо его поросло двухнедельной щетиной, движения были торопливыми и беспокойными, а серые глаза… глаза его светились идеей. Какой-то неземной блеск увидел тогда Паскаль в его взгляде. Так смотрит нищий, нашедший в уличной грязи кошель, полный золота. Так приговоренный к смерти смотрит на палача, милостью даровавшего ему жизнь. Так смотрит на святой образ неизлечимо больной, чудом, в одну ночь получивший исцеление. И Паскаль поднял руку, ослабшую от крепкого вина.
Англичанин представился Гарольдом Винтеркаффом, сыном Теодора-жестянщика из Гастингса, доктором, изучающим медицину в Парижском университете. Он угостил Паскаля горячим луковым супом и поведал о миссии, для которой искал людей. Охмелевшего аптекаря нисколько не смутил тот факт, что речь шла о борьбе с чумой – месье Винтеркафф рассказывал о поветрии, как о некоем занимательном явлении, представлявшем угрозу не большую, нежели желудочное расстройство; он описывал сечение бубонов с какой-то фанатичной одержимостью, будто радуясь тому, чем собирался заняться, и к чему хотел приобщить нанимаемых. Будучи не в состоянии мыслить здраво, пьяный от вина и пламенных речей своего нового знакомца, Паскаль принял его предложение, дабы забыть о трагедии прошлого, и пожал Гарольду руку в знак скрепления договора о найме. Лишь наутро, отрезвев, он понял, что буквально заключил сделку с самой смертью. Всю свою жизнь Паскаль занимался сбором растений, ягод и кореньев, чтобы приготовить из них отвары по купленным у бордоских аптекарей рецептам. Он мало что понимал в искусстве врачевания, а в хирургии так и вовсе ничего не смыслил. Первой его мыслью было отказаться от вчерашнего соглашения, являвшегося сродни самоубийству, уехать прочь из города, не на восток, а на запад, подальше от моровой угрозы, но понимание того, что тяжкие воспоминания вновь окунут его в хмельной омут забытья, где нет ничего, кроме бесконечно повторяющегося рокового дня, понимание, что назавтра он имеет все шансы проснуться в сточной яме без последней монеты в кармане или не проснуться вовсе, убедило Дюпо прийти на встречу с гастингским доктором, как и было оговорено при их вчерашней беседе у термополия.
Разве может вновь случится то, что уже случилось? – вопрошал себя Паскаль. – Двум кошмарам на земле не бывать, – милостивый Господь не допустит сего. Так не лучше ли посвятить себя угодному для Бога делу? Быть может, – размышлял Дюпо, – именно поэтому Господь забрал их к себе, а меня оставил блуждать по земле в поисках призвания? Возможно, в этом моё искупление? Закрыть глаза на всякую опасность и без сомнений шагнуть в разинутую пасть чёрной смерти, уповая на одного лишь Всевышнего…
За костюмы, сшитые хоть и на скорую руку, но весьма качественно, из добротного вощёного льна, англичанин, верно, отдал целое состояние. Они пришлись в пору всем, даже Паскалю, отличавшемуся ростом. Винтеркафф сетовал на то, что в качестве материала гораздо лучше подошла бы варёная кожа, но, в таком случае, на изготовление одежд ушло бы времени непомерно больше, а временем-то отряд как раз и не располагал. Бледные, точно сама смерть, маски, с тупыми изогнутыми клювами и красными стёклами, месье Гарольд, видимо, привёз с собой из Суссекса – столь тонкая работа, по приблизительным подсчётам Дюпо, могла быть выполнена, как минимум, в недельный срок. Вороньи маски создавали впечатление совершенно отторгающее, как и положено всему чуждому для понимания людского, но поверья гласили, что птицы, принесшие мор на своих крыльях, обязаны его же с собой и унести. Быть может, вороны месье Гарольда также предназначались для исполнения некоего неизвестного Паскалю ритуала по отражению поветрия? Зачем бы англичанин скрывал от всех причину, по которой вёз птиц из самого Гастингса? Зачем бы он так ревностно заботился о них, ежедневно кормил мясом, как верных собак – животных, бесспорно, полезных? Почему бы реагировал так остро на совершенно справедливые укоры со стороны одноглазого монаха? Стало быть, в арсенале доктора имеются не только ланцеты и лягушачьи припарки, но и нечто иное, вон выходящее за рамки дозволенного Господом и церковью. Слишком много неуместных предположений. Дюпо решил не задумываться над смыслами. Пока что.
Винтеркафф проверил швы на костюмах, хотя неоднократно делал это в дороге, ещё раз удостоверился, что между стыками нет зазоров, способных пропустить жидкость или дурной воздух. Англичанин давно готовился к этому походу, – понял Паскаль, – и обзавёлся всем необходимым не только для себя, но и для всего отряда. Для каждого, кому суждено было ступить в охваченный мором дом, в повозке имелась полная амуниция: высокие сапоги исключительного качества, крепкие кожаные перчатки, пропитанные лавандовым маслом, высокие рыбацкие штаны, плащи с высоким воротом, закрывающие тело от шеи до самых ног, и, конечно, жуткие маски из выбеленной кожи. Приняв птичий облик, Дюпо с удивлением обнаружил, что маска имеет назначение не столько образное, сколько практическое: в полости клюва размещался марлевый респиратор. Лёгкие Паскаля наполнились дурманящим запахом полыни, мяты и других душистых трав, призванных сберечь дыхание от вредных миазмов. Кроме того, на грудь коллегам Винтеркафф прикрепил по блохоловке из чернёного серебра, а к поясам подвесил связки из головок чеснока и клубней дикого лука.
– Жезлы, месье, – напомнил англичанин, вручая докторам длинные дубовые трости с круглым набалдашником. Несмотря на изысканный вид, каждая трость имела немалый вес – сердцевины их, вероятнее всего, были залиты свинцом, а наконечники снабжались острым стальным шипом, чьи функции заключались в очевидном. Главным же орудием труда братьев-мортусов стали двухсторонние багры, выполненный на тот же манер.
Широкополые фетровые шляпы чёрного цвета были холодны для зимней поры, посему врачи, прежде чем надеть их, покрыли головы шарфами из овечьей шерсти, выкрашенной в медвежьем винограде. Братья-флагелланты надели плащи, пропитанные дёгтем, и опустили на лица капюшоны. Мортусам шляпы не полагались.