Зимняя Война
Шрифт:
Он принес им рыбы – всякой: и толстого жирного чира со спинкой как студень, тающей во рту, и длинных енисейских осетров, и кунжу, и огромного соленого хариуса, и смешно его назвал: батюшка, хайрюз. Золотой Шлем взмахивал над рыбой ножом, разрезал ее умело, сильной рукой. Стася радостно глядела на его руки: он отмахивал от капитанского ржаного куски, накладывал на хлеб рыбу, раздобыл на камбузе соленой черемши, репчатого луку. Пир горой. Ешь, Стаська, когда-то доведется еще по Сибирским рекам поплавать. Скорей всего, никогда. Капитан хмыкнул, разглядывая новоявленных пассажиров. Кто они такие? Он взял у Золотого Шлема деньги. Негусто, но все же пожива. Почему девочка все время молчит? Кто они друг другу – любовники?.. Похоже. Как он на нее смотрит. А она на него и вовсе не глядит. Смущается. Глаза красивые. И порода, порода. Профиль как на фарфоре колонковой кисточкой нарисован.
Ледокол миновал вольную воду, шел теперь по льдам, прямо по торосам, вздымая бока, как загнанная или раненая лошадь, и
Царская повелевающая кровь взыграла в ней, она жестоко, как скипетр, сжимала перила красной на ветру рукой. Сзади меховым заиндевелым торосом вырастал капитан, кряхтел, грея дыханьем руки, укутываясь в шубу, закуривал на промозглом ветру трубку. Хочешь покурить табачку, девушка?.. У меня есть имя. Ах да, Стася… Настя, значитца, по-нашему, по-сибирски. Ну, Настена, закуривай, коли замерзла, это согреет. Она взяла трубку из рук капитана, улыбаясь, поднесла к лицу. Всунула в губы мундштук. Вдохнула. Закашлялась. Захохотала. Что ж ты, дура, мне не сказала, что ты курить не умеешь!.. Они с капитаном хохотали на морозе, на пронизывающем до костей ветру, хлопая себя ладонями по ляжкам, и капитан вздохнул и сказал: ветер-то с Таймыра дует, шпарит голый норд-ост, когда в Дудинку придем, тремя корками льда покрыты будем.
Иногда они останавливались у селений – близ Подтесова, близ Ворогова. Однажды капитан приказал бросить якорь в виду трех деревянных, низкорослых, вросших в сугробы черных изб. «Что за заимка, капитан?.. Какого лешего мы тут забыли?..» Хрипящий и сиплый, прокуренный и промороженный выкрик матроса, колющего ломом на палубе лед, заставил ее обернуться. «Бахта, дурень!.. Здесь мы запасемся провизией!.. До самого Океана хватит!.. А то уж всю рыбу, гляжу, подъели. Нам надо в трюм осетров, и свежих и вяленых… еще бы солененьких помидорчиков, бочонок медку, огурцов… Сухари еще имеются – не все, прожорливая саранча, схрупали…» Когда она вернулась с мороза в каюту, Золотой Шлем уже уже растопил походную северную буржуйку. Внутри металлической ржавой кадки гудел, шумел огонь. Стася села на корточки напротив приоткрытой дверцы, сунула руки к огню и заплакала. Вот так она грела руки там, у костра, на каторжных Островах. И, бывало, живые люди разжигали в лесу костры, чтобы в огне сжечь мертвых. А мертвецы так замерзали, что становились твердыми, дубовыми и железными, как болванки, как ржавые рельсы. И огонь не сразу охватывал их. Долго обнимал. Долго, страстно целовал, вскидывал золотые руки.
На торговые переговоры в Бахту послали трех дюжих безоружных матросов и Золотого Шлема – нести ружье наизготове, для важности и острастки. Стася увязалась с мужчинами. Дайте мне пройтись, погулять, ножками по снежку потопать!.. К пристани, вмерзшей в лед по самые кнехты, с холма спустились охотники, и среди них – высокий мужик в треухе, с винтовкой за спиной, с прищуром темных, ночных глаз, и улыбка его рвалась вперед и летела белой птицей. Стася вздронула. Какой красивый!.. Где она могла его видеть… Где… Когда он наклонился перед ней, чтобы высыпать в принесенные с ледокола мешки поленца соленых мелких осетров, она узнала его. В Царском дворце, на приеме английского посла Олдриджа, когда министр Витте и министр Солнцев поссорились из-за военных действий на фронтах Зимней Войны и Витте вызвал Солнцева на дуэль, этот бахтинский бородатый охотник танцевал с ней на гладком блестящем паркете бешеную мазурку. Тогда у него не было бороды, и его звали Мишель Тарковский. «Эй, Михаил!.. – зычно окликнул его напарник, мощный старичина, крепко, широко, расставив ноги, стоявший на широких и плоских таежных лыжах. – А помидоры-то матросам донес ли!.. я чай, в кармане у тя прокисли… али треснули…» Охотник вытащил из недр шубы прозрачный мешок, в нем хлюпали красные раздавленные помидоры. К горлу Стаси подкатила дурнота. Красные. Как та… взорванная, растерзанная плоть… расстрелянных… на Островах…
Ее ноги подкосились, и она стала падать в снег. Охотник подхватил ее под мышки. Дивная девочка, что вы. Божественная девочка. Какой дивной красоты девочку вы таскаете с собой, мужичье, в холод и голод, в разгар Зимней Войны, по хребту дикого зверя Енисея. Он потряс ее за плечи, освобождая от дурноты, похлопал по щекам. Очнитесь, сударыня. Давно никто ее так не называл.
Матросы подхватили мешки с провиантом, расплатились. Вместе с бумажными деньгами охотнику в руки втиснули четверть водки. Он обнял бутыль и прижал ее к груди, как ребенка. Мужчины и девушка пошли прочь, перескакивали, как козы, по льду между торосов, он глядел им вслед, и водка сквозь зеленое стекло бутыли светло морозила ему голые ладони.
Таймыр пройден насквозь. Таймыр прострелен, как стрелой.
Ледокол вышел в устье Енисея с помятыми, исцарапанными когтями льда боками. В безбрежном устье сверкали под Солнцем разводы игристой живой воды – здесь поработали другие ледоколы, помощнее. Капитан обогнул каменный мыс, ледяной уступ. Простор Карского моря выплеснулся в душу, хлестнул невероятьем синих льдов, слепящих волн по прижмуренным глазам. Труба ледокола запыхтела черным дымом. «Топлива только до Диксона!.. – крик капитана спугнул с мостика двух птиц, белых чаек, с крыльями, черными с исподу. – Хочешь ешь, хочешь пей!.. Жратвы-то много, а горючего…» Он рассерженно махнул рукой, и голица слетела с руки и полетела в воду.
Теперь мы пересядем на любое судно, идущее на Запад по Северному Морскому Пути, Стасинька. «Северный» Золотой Шлем выговорил как «Зефирный». Я должен доставить тебя в Европу в целости и сохранности. Я не восточная ваза, чтоб меня беречь. Пусть я разобьюсь. Меня и так уже разбили. Вы везете на Запад осколки, господин. И даже не склеенные. Старческая горечь проступила полыньею в улыбке молодых губ.
Они узрели белое обледенелое тело встречного корабля на закате, когда ярко-красная, багровая полоса прорезала небо над залежами льдов, над лежбищами тюленей. Капитан дал длинный, протяжный гудок. Э-э-эй! Там, на корабле!.. Возьмите пассажиров на борт. Вахтенный просигналил все, что мог, флажками. Встречный замедлил ход. Пока корабли разворачивались и подходили друг к другу, прилаживаясь, притираясь бортами, нацеливая носы, сбавляя скорость, утишая пламя в котлах, – Золотой Шлем наскоро собрал дорожный мешок, вскинул на плечи, сам одел в шубу безвольную, безропотную Стасю, с повисшими руками, с остановившейся светлою водою в широко глядящих северных глазах, вывел на ветер. О, больно, можно обморозить щеки, нос. Погодка штормовая. Ветер ярился и выл в корабельных трубах, пока Золотой Шлем и Стася перебирались по шаткому трапу с енисейского ледокола на военный корабль, сторожевик. «СКР-20» – намалевано было белой масляной, боцманской краской у него на борту, на корме. Стася взмахнула рукой, посылая капитану прощальный воздушный поцелуй. Она будет век помнить его соленую рыбу. Будет помнить эти колючие щеки: она прикоснулась однажды к ним нагой, без рукавицы, ладонью.
Они погрузились на сторожевик молча. Их особенно никто ни о чем не расспрашивал. Капитан сторожевика был иной, нежели на ледоколе. Высокий и угрюмый; поклажа лет давила его, пригибала плечи, он горбато сутулился, вдруг – резко – выпрямлялся. Он только спросил их: на Запад? На Запад. До границы с Норвегией? До первых скал Лапландии? Туда. И дальше. Мы дальше не идем. Мы ходим только в Русских водах. Какая же сейчас власть в России?.. А никакая. Война все преступленья на себя спишет. Царь наш убитый за нас на небесах всем Святым помолится. Узкие, жесткие стальные глаза капитана подозрительно ощупали светловолосую девчонку, укутанную в тряпицы и собачьи меха, что кочан. Как же нам дальше?.. Дальше – это куда?.. В Норвегию?.. В Англию. Почему ты так худо балакаешь по-русски?.. Ты не шпион?.. Золотой Шлем улыбнулся. А почему на тебе позолоченная шапка?.. Молчишь?.. Ну, молчи, молчи. Мне с твоим молчаньем детей не крестить. Доплывем до нейтральных вод – ссажу тебя на первую попавшуюся рыбачью скандинавскую лодчонку. Добирайся до своего Лондона как знаешь. Я не нарушу конвенции. Меня расстреляют без военно-полевого суда.
Ледовитый Океан колыхался под сторожевиком огромным и серым жирным тюленем. Стася, а ведь Океан страшней, чем река и море. Ты чувствуешь его мощь. Он качает тебя, как качал бы тебя на руках мужчина, любящий тебя. Любящий и целующий; и владеющий тобою всею. Заполняющий тебя всем собой – без остатка, до конца. Тот, под натиском чьего тела ты бы кричала от восторга, а он бы вонзался в тебя беспощадно, качал бы тебя – собой. И, устав любить тебя, он бы поднимал тебя и качал бы тебя на руках своих. Это твой мужчина, Стася. Где он?! У тебя был только Исупов. У тебя был полковник Исупов, потерявший разум, когда узнал, чья ты дочь. Он делал с тобой все, что делают с женщинами мужчины. Но ты осталась девочкой, девственницей, хоть и прободалась до крови твоя плоть, и была порвана морозная ледяная плева; и завесу в храме разодрали надвое. В тебе жило твое девство. Его никто еще не порушил. И вот Океан. О, как же властно и неодолимо он качает тебя.