Зимняя Война
Шрифт:
– Ого, а звереныш-то с норовом. – Он ощерился, сцепил одной огромной рукой оба ее тоненьких запястья. Она забилась. Так осетры, когда их вылавливал в Бахте охотник Мишель, граф Тарковский, бились об енисейский лед. – Еще чего, тебя убивать. Ты нам все подобру-поздорову отдашь. Сама. Когда узнаешь кое-что. Рифмадиссо – единокровный брат одного монгольского спятившего полководца. В полководца выстрелили, он сошел с ума, он растерял свое войско, и началась Зимняя Война. Он сам это предсказал. А Рифмадиссо, за тысячу миль от него, повторил. Война закончится, если Третий Глаз Дангма будет возвращен на свое законное место. В сердцевину золотого лба Золотой Головы. Иначе… – он облизнул вмиг высохшие губы, – будет битва. Последяя битва. Последний великий бой. И мы все – слышишь, дура, все!.. – сгорим в его пламени. И Христос не придет, чтобы нас спасти. Он никогда не придет, слышишь?! И ты будешь виновата в этом! Дура! Судьбы мира
Он дернул у нее с плеча бобровую шубку, и плотно сшитые меховинки затрещали по швам. Она билась, боролась. Он повалил ее на кожаное скриплое сиденье, срывал шерстяные, атласные, кружевные тряпки. Уже успели принарядить Княжну. И то правда, она достойна нарядов – не таких: иных. Он просунул руку под ажурную рубашку, нащупал влагу кудрявых срамных волос, сунулся выше; вот он, холодный огромный камень, под ладонью, перекатывается, драгоценный голыш. Круглый, гладко обточенный кабошон. Он уже у него в кулаке. Девка бьется и кусается, да это ничего. Смотри-ка, она бьется за свою собственность, как львица за детеныша. Драгоценность короны. Где теперь русские гордые Цари. Ищи-свищи. В сказке… в кровавой легенде. Там, на берегу северного моря, светящегося в ночи белым морозным светом, где их расстреляли в упор, где они упали на снег, кровяня белизну, разбрасывая по снегу руки, лбом в тропу, затылком на слежалые льды, на корку наста. Дай! Это не твой сапфир! Этот камень принадлежит Богу… не твоему!
Да ведь и не твоему тоже, Авессалом. Твой Бог – пустота. Черная тьма. Душный, подземный мрак. Тебя никто не будет держать на ласковых руках, когда ты будешь умирать.
Он с силой рванул суровую нитку к себе. Порвал.
Боже, как заплакала девочка. Навзрыд. Так никто никогда не плакал на земле.
Боже, возьми меня к Себе. Боже, лучше еще раз Острова. Еще раз надсмотрщик. Еще раз те очереди из автоматов, что косили людей, как траву. Она помнит… ее живот помнит, какой обжигающий снег пластался под живым телом, как накрывала она животом найденыша-малышку. Она – девчонка; на снегу, под нею, – орущий грудничок. Она извернулась на сиденье, накрыла сапфир животом, пупком, ребрами, как накрывала тогда младенца. Авессалом грязно выругался, ткнул ее пальцем в живот, как ножом. Она простонала, но продолжала прикрывать собою Синий Глаз.
– Дура! Ты такая же дура, как и все мы! Как все наши дураки! Как несчастный Рифмадиссо! Как твой полководец Хомонойа! Как ваши с…аные генералы, что ведут Зимнюю Войну в свое удовольствие и все закруглить никак не могут! Пеняй на себя!
Он выдернул из кармана пистолет и, прижав дуло к ее локтю, прострелил ей руку. Визг взрезал рвотную тьму авто. Когда крик умолк, он саданул коленом ее в грудь, и она свалилась на пол, на резиновый машинный коврик. Сапфир уже холодил его кулак. Он поднес его к носу, чтобы лучше рассмотреть. Машина неслась на всех парах, свистя шинами по шоссе, прочь от Лондона, через предместья, на восток, к морю.
– Вы… выбросите меня из машины?.. Вы… убьете меня?!.. Только не топите… лучше пуля… как они… как родители, сестрички… как Леша…
– С этой раной в плече ты еще потанцуешь на блестящих европейских балах, – засмеялся Авессалом. Его лицо сыто блестело потом борьбы. Он когтил добычу. Он радостно смеялся камню, глядя бешеными бандитскими глазами прямо в синий бесстрастный Глаз. – Я отвезу тебя на побережье Ла-Манша. Ты, Мария Стюарт недорезанная. Плавала по Северному Морскому Пути – доплывешь и до Франции. Контрабандой. Нам твоя смерть не нужна. Но нам и Царица в России не нужна. Твой престол сгорел в печи. Сгорел, ты понимаешь?!.. – заорал он натужно.
Пока машина мчалась к проливу, он перевязал ей руку, порвав на бинты свою рубаху. Раненая принцесса, это уже сюжет для летописи. Летописцы, жаль, все повывелись. Постреляли всех. Перевешали. А то и на кострах пожгли, недорого взяли.
Они выкинули ее холодной и туманной островной ночью на пустынном берегу Ла-Манша, посадили в пустую рыбацкую лодку, привязанную к колышку ржавой железной цепью, бросили на дно лодки шубку; Авессалом порылся в карманах и швырнул ей еще и кошелек.
– Великая Княжна не должна передвигаться по лику земли без копейки, – зло пошутил он. – Извините, что поцарапал вам ручку, сударынька!
– Я велю тебя казнить, – сказала она беззвучно, одними губами, – когда сяду на Царство.
– Твоими бы устами мед пить, деточка. Если мы увидимся в жизни когда-нибудь…
Он обернулся к ней, сидящей в пустой лодке, будто сова на суку, и сказал, распахнув машинную дверцу:
– А все-таки ты самозванка. У настоящей Анастасии была родинка на верхней губке. Вот здесь.
И показал дулом пистолета себе
Бежим отсюда. Нам не убежать! Плох тот солдат, что не мечтает стать генералом. Я хочу стать генералом и убежать отсюда. К черту муки. Ты же видишь, я уже весь седой. Я тоже вся седая. Я устала от побоев и голодухи. Мы живем как животные. Хуже. Животных хоть и бьют, а все же кормят. Это Война, ты видишь. Я вижу. Собери сегодня еду в мешок, какую сможешь. Я найду способ, как отвлечь охранника. Кто нынче дежурит?.. Федя Свиное Рыло. Я к нему имею подход. Он посылал меня работать на Секирку. Я отработала полный срок. Он удивился, что я выжила. Зачем ты зовешь себя таким странным именем. Мне жутко от этого прозвища. Как тебя мама звала?.. Как тебя крестили?.. Не помнишь?.. Язык ведь сломаешь, пока выговоришь… Как неохота умирать. Неужели все должны умереть. Все умрут. Но только кто своей смертью, а кто не своей. Мы-то уж точно не своей. Мы побежим, и нас убьют в спину. Выстрелят между лопаток. И над спиной завьется парок. От горячей крови на морозе всегда вьется парок. Из-под простреленного тулупа… из дырки… Как ты труслива. Я предлагаю тебе яркость и смелость, а ты – на попятный. Так ли, эдак ли – все равно гибель. Или пан, или пропал. Мы уже и так пропали. Мне все равно. Бежим.
Она потолкала в мешок все, что могла – огрызки сала, вареные свекольные хвосты, жмых, черствые, поеденные червями сухари, сушеные грибы, сушеную рябину. Сахара у них на Островах отродясь не было, а свежего хлеба было тоже нигде не раздобыть. Она вечером пошла к Феде Свиному Рылу, играть с ним в карты. Охранники частенько проигрывали в карты людей, брали пример с бандитов. Люди и бандиты, ангелы и бесы, герои и суки. Все перемешалось в ледяном черном котле, зачерпнулось березовой ложкой. Если ты выиграешь в карты, Федя, ты получишь меня на ужин, если я выиграю у тебя в дурачка, я… Молчать! Зубы на замок! Нет уж. Скажу. Ты отпустишь меня погулять за колючую проволоку. Туда, к заливу. К звездам. И я погляжу на Ребалду. На Сиянье. Я помолюсь, Федя. Ты-то ведь не знаешь, что это такое – молиться.
Идет, баба! Ну ты и хитра, баба. Вертишь ты мужиками. Даром что вся седая.
Она играла с ним в дурачка и выиграла сначала, потом проиграла. Он повалил ее на гнилое, сырое сено, приготовленное для тощих островных лошаденок. Она послушно расставила ноги. Пока он плясал и прыгал на ней, она повторяла холодными губами: да воскреснет Бог и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его. Яко исчезает дым, да исчезнут. Он натешился, смылся. Она выбежала из сарая, присела за штабелями березовых дров, зачерпнула в горсть снегу, подтерлась. Дымящееся чрево снег обдал лютым холодом. Баба – котел. Все в ней свое варево варят. Да не сварилось еще такое яство, чтобы… Она, задыхаясь, прибежала в барак. Позволил! Я выиграла! Он поглядел черно, страшно. От тебя же пахнет мужчиной. Что ты врешь. Да, я вру. Я вру во имя тебя. Потому что мы сегодня убежим. Как ты хотел. Федька отпустил меня. Он задрыхнет без задних пяток. Мы уйдем вместе. Гляди, какое Сиянье. Дорогу в сугробах будет хорошо видно.
Они вышли, сторожась, оглядываясь по сторонам на каждый всхрип ветра, скрип ветки, к проливу, перешли пролив по льду, поднялись на берег напротив толстостенных, мрачных домов Ребалды. А теперь куда?.. А теперь – устеречь корабль. Все равно, куда он пойдет. Военный корабль. Они все плывут на Восток. Доставляют в Восточную Сибирь оружье и еду. Мы с тобой – оружье; мы с тобой – самолучшая еда.
Они оглянулись на Анзер. Вот она, Голгофа-гора. Когда-то здесь преподобный Елеазар Анзерский… Брось. Мы все здесь мученики. Все мы мученики Зимней Войны, но нет у нас исхода из нее. У всех здесь одно Распятье: у проституток и воров, у святых и солдат. Здесь расстреляли наших Царей. Помнишь Заяцкий Остров?.. Как не помнить. Мы с тобой там и спознались. Палач Генька Новиков бил духоборов плетьми, наотмашь. Мы, православные, сбились в кучку, молча глядели. Духоборы кричали: прекрати истязанья, не мучь, застрели лучше! Им стали руки вязать за спиной. И тут ты вышла вперед. И покрестила всех широким крестом, по-мужски, по-священничьи. И крикнула: меня стреляйте! А святых людей в покое оставьте! Вам крови надо?!.. – вот кровь, вот грудь, пейте!.. И корябала ногтями шею, ключицы, кости грудные, сосцы. Изверги прекратили сечь бедняг, а Новиков выпучил на тебя глаза, как на диковину. Помнишь, как он заорал?.. – «Всех сволочей на мороз!.. а самоубийцу – ко мне!..» Это я-то – самоубийца была?.. ну да, ты, ты, кто ж еще, так запросто себя под пули подставлять, под истязателя класть… И тебя потащили к нему. Да, и меня поволокли к нему, и я ночью выколола ему глаза его же ножом, он лежал на мне, а я вытащила нож у него из кармана штанов, открыла большим пальцем, ткнула лезвием в морду, под лоб. Почему у них у всех морды, не лица?! Почему – волчьи оскалы?! Волк – благородней. Волк человечней. В волке – дух. В них…