Зимняя жертва
Шрифт:
— Нет, мысли о нем.
Они проезжают мимо садоводства в Шёвике. Малин показывает в окно, в сторону заиндевелых теплиц:
— Здесь весной можно купить тюльпаны всех мыслимых расцветок.
— О черт, — отвечает Зак. — Еще немного, и я не выдержу.
На фоне белого поля и неба включенные фары патрульного автомобиля кажутся разноцветными мигающими звездами.
Они медленно подъезжают — машина с трудом, метр за метром, преодолевает этот мороз, это покрытое снегом поле, это вечное одиночество. Метр за метром, кристалл за кристаллом приближаются
Ветер метет на лобовое стекло снег.
Колеса «вольво» буксуют на расчищенной от снега дороге. Где-то в полусотне метров от мигающих огоньков вырисовывается одинокий дуб; его очертания размыты на фоне горизонта, бледно-серые сучья напоминают лапы ядовитого паука, взбирающегося на белое небо. Переплетение тонких ветвей — паутина, сотканная из предчувствий и воспоминаний. Самая толстая ветка склонилась к земле. Морозная пелена постепенно исчезает — и видимое обретает вес.
Возле патрульной машины виднеется неясный силуэт, за окном сзади маячат две головы. Впереди через несколько метров стоит зеленый «сааб».
Вокруг дуба ограждение, почти до самой трассы.
И это дерево. Не самое приятное зрелище.
Есть в чем усомниться глазу.
Есть о чем рассказать голосу.
3
И все-таки найдется своя прелесть в том, чтобы висеть здесь, наверху.
Вид отсюда прекрасный, и мне приятно, когда ветер раскачивает мое тело.
Я могу дать своим мыслям свободу. Здесь я обрел покой, которого не знал раньше, да и не думал, что он возможен вообще. У меня новый голос. И новый взгляд. Вероятно, только теперь я стал человеком, каким и не надеялся стать раньше.
Я вижу свет где-то у горизонта, и бледно-серую бесконечность этой равнины Эстергётланда нарушают лишь скопления деревьев возле крохотных хуторов. В полях плещутся снежные волны, и нет больше разницы между летним пастбищем и клочком голой земли. А там, внизу, возле полицейской машины, далеко под моими качающимися ногами, стоит молодой человек в сером комбинезоне. С беспокойством и надеждой, почти с облегчением смотрит он в сторону приближающегося автомобиля, а потом оборачивается ко мне, словно я мог тем временем убежать.
Вдруг хватается за телефон, а потом садится в машину и качает головой.
Бог, как же! Я пробовал когда-то и это, но что Он может дать мне? Я вижу везде одно и то же: эти безутешно взывающие к Нему люди только и ищут возможности вступить в сделку с тем, что есть тьма, как сами же они верят.
Нет, я не одинок, вокруг немало подобных мне. Но нам совсем не тесно, места всем хватает, его здесь много. В моей бесконечно расширяющейся вселенной все одновременно сжимается. Все становится ясным и в то же время неопределенным.
Конечно,
Конечно, мне было страшно.
Конечно, я пытался бежать.
И все же где-то в глубине души я понимал, что моя жизнь уже прожита. Нет, я не испытывал радости, я просто устал, устал ходить кругами вокруг того, что отвергает меня и чего я тем не менее желал, частью чего я где-то в глубине души все же хотел быть.
Суета человеческая.
Не моя суета.
Поэтому мне приятно висеть здесь голым и мертвым, на одиноком дубе посреди равнины, одной из самых плодородных в стране. И я нахожу, что те два огонька приближающегося к нам издалека автомобиля красивы.
Раньше для меня не было красоты.
Может быть, она существует только для нас, мертвых?
Да, это красота, это такая красота — уйти наконец от всех забот жизни!
В морозном воздухе не чувствуется никаких запахов. Голое окровавленное тело медленно раскачивается взад и вперед прямо над головой Малин, превращая дуб в виселицу, чей недовольный скрип мешается с гулом мотора, работающего на холостом ходу. На спине и выпуклом животе кожа содрана и висит клочьями, обнажая промерзшее мясо всевозможных оттенков мутно-красного. Там и здесь на конечностях в беспорядке разбросаны глубокие раны, словно канавы от вырезанных ножом кусков человеческого тела. Половые органы не тронуты. Лицо не имеет контуров — это просто черно-синяя распухшая жировая масса. И только глаза, выпученные, в красных прожилках, с выражением удивления, голода, сомнения и страха, выдают лицо человека.
— В нем как минимум полторы сотни килограммов, — замечает Зак.
— По меньшей мере, — соглашается Малин.
Она и раньше видела такие глаза у убитых и теперь думает: каждый раз, когда мы смотрим в лицо смерти, все возвращается на круги своя и мы узнаем это обновленное состояние, в котором сами уже когда-то были раньше, — этот испуг, голод во взгляде, еще хранящем изумление первых мгновений.
В подобных случаях она всегда делает так: продумывает все заново, опираясь на собственный опыт и прочитанное на эту тему, пытается увязать теорию с тем, что видят ее собственные глаза.
Во взгляде мертвеца она замечает прежде всего гнев. И отчаяние.
Остальные ждут в патрульной машине, где Зак велел оставаться и тому, в форме:
— Тебе нет нужды стоять снаружи и мерзнуть. Он никуда не денется.
— Вы не хотите выслушать того, кто его нашел? — Тот, в форме, кивает через плечо. — Вон он здесь.
— Давайте сначала посмотрим.
Итак, опухшее замерзшее тело на одиноком дубе, словно младенец-переросток, замученный кем-то до смерти.
«Чего ты хочешь от меня? — спрашивает его Малин. — Зачем привел меня сюда в это забытое богом утро? О чем хочешь рассказать?»