Златоустый шут
Шрифт:
За столом собралось около дюжины кавалеров и дам — веселая компания, самый настоящий двор. При моем появлении синьор Филиппо велел слугам посадить меня рядом с собой, и, пока мы ели, он расспрашивал меня о том, чем я занимался во время своего отсутствия. Я не стал увиливать от ответа и честно признался, что трудился в поле, как простой крестьянин, а свой досуг посвящал поэтическим опытам.
— Расскажите мне, что вам удалось написать, — попросил синьор Филиппо, с интересом взглянув на меня, — любовь к словесности была, пожалуй, единственным, в чем он не кривил душой.
— Несколько новелл о придворной жизни, но, главным образом, стихи.
— И что
— Захватил их с собой, ваше превосходительство.
Он довольно улыбнулся.
— В таком случае мы готовы послушать их, — воодушевился он. — Я думаю, они того стоят; я до сих пор помню, какое сильное впечатление произвела на меня ваша поэма.
Мне ничего не оставалось, как отправиться к себе в комнату за драгоценным манускриптом, а вернувшись, развлекать собравшихся своими творениями. Будь у меня амбиции великого писателя, мне, безусловно, польстило бы и внимание, с которым были выслушаны мои произведения, и восторженный шепот, заполнявший неизбежные при чтении паузы, и одобрительное похлопывание по плечу, которым синьор Филиппо награждал меня всякий раз, когда находил удачной ту или иную строчку, поэтический оборот или станцу.
Я, пожалуй, чересчур увлекся, чтобы обращать внимание на реакцию своих слушателей; неизвестно, сколько еще я продолжал бы витийствовать, если бы во время одной из пауз синьор Филиппо не задал мне вопрос, который, как мне сперва показалось, напомнил мне о необходимости во всем соблюдать чувство меры.
— Знаете ли вы, Ладдзаро, — поинтересовался он, — о чем я вспомнил, слушая вас сейчас?
— О чем же, ваше превосходительство? — вежливо осведомился я, оторвавшись от манускрипта, и неожиданно встретился взглядом с мадонной Паолой, с непроницаемым выражением смотревшей на меня.
— О любовной лирике синьора Джованни, — ответил он, — с которой у ваших стихов куда больше общего, чем с вашей же героической поэмой.
Я пробормотал нечто невразумительное насчет того, что все стихи чем-то похожи друг на друга, но он только покачал головой, усиливая мое смятение.
— Нет-нет, — возразил он, — сходство здесь значительно глубже, чем это может показаться на первый взгляд. Та же ненавязчивая красота рифм, та же новизна размера, чем-то напоминающая строку Петрарки, но в то же время совершенно особенная, — короче говоря, все то, что отличало стихи синьора Джованни, присутствует и в ваших сочинениях, но, самое главное, их роднит поразительная искренность языка, которая всех изумляла в его strombotti [70] .
70
Восхваления (ит.)
— Быть может, — сконфузившись, предположил я, — наслушавшись стихов синьора Джованни, которые, признаюсь, произвели на меня неизгладимое впечатление, я стал неосознанно копировать их?
Он пристально взглянул на меня.
— Вполне возможно, — медленно произнес он. — Но если бы об этом спросили меня, я дал бы совсем другое объяснение.
— Какое же? — раздался голос мадонны Паолы, неожиданно резкий и требовательный.
Синьор Филиппо пожал плечами и рассмеялся.
— Раз уж ты сама спросила, душа моя, я рискну предположить, что наш друг Ладдзаро немало потрудился, помогая синьору Джованни сочинять стихи, которые так восхищали всех нас, а особенно тебя, madonna mia.
Мадонна Паола покраснела и потупила взор. Остальные во все глаза смотрели
— Разве я не прав? — добродушно произнес он, обращаясь ко мне.
— Ваше превосходительство, — попытался возразить я, — неужели вы считаете, что синьор Джованни мог воспользоваться услугами какого-то шута?
— Не увиливайте от ответа, — настаивал он. — Прав я или нет?
— Я более чем откровенен с вами, синьор, — попытался я перейти в наступление, — и сейчас, взывая к вашему здравому смыслу, подсказываю ответ на заинтересовавший вас вопрос: разве стал бы синьор Джованни прибегать к помощи своего шута, чтобы написать стихи в честь дамы сердца?
Разразившись язвительным хохотом, синьор Филиппо громыхнул кулаком по столу.
— Ваша уклончивость говорит сама за себя! — вскричал он. — Вы ведь не сказали, что я не прав.
— Разумеется, вы не правы! — внезапно осенило меня. — Я никогда не помогал синьору Джованни сочинять стихи. Клянусь вам.
Смех замер у него на устах, и он неожиданно серьезно посмотрел на меня.
— Тогда почему вы сразу не ответили мне? — подозрительно спросил он. — О, я понял! — в следующую же секунду воскликнул он, и его лицо просияло. — Все очень просто. Вы действительно не помогали синьору Джованни в его литературных трудах. Да и зачем ему было ими заниматься? Вы ведь сами все сочиняли, а он лишь выдавал ваши стихи за свои собственные.
Слава Богу, что сидевшие за столом встретили его слова дружным хохотом и одобрительными аплодисментами. Все заговорили одновременно, приводя сотни доказательств в пользу сделанного синьором Филиппо умозаключения. Синьору Джованни, конечно же, припомнили его тупость, полное отсутствие поэтического взгляда на мир и многое-многое другое.
Мадонна Паола словно застыла в своем кресле, и по ее лицу, бледному как мел, нетрудно было догадаться, что их доводы вполне убедили ее. Я же чувствовал себя изменником, предавшим доверившегося мне человека, и со стыда готов был сквозь землю провалиться.
— Я думаю, теперь ты понимаешь, — вполголоса произнес синьор Филиппо, слегка наклонившись к сестре, — что этот трус не гнушался ничем, чтобы втереться в наше доверие.
Однако для меня не составляло большого труда догадаться, чего на самом деле добивался синьор Филиппо, проводя это литературное расследование: любыми средствами он пытался заставить мадонну Паолу согласиться на брак с Игнасио Борджа, очевидно рассчитывая извлечь из ее замужества определенную выгоду и для себя лично.
— Как можно называть синьора Джованни трусом? — возразила мадонна Паола. — Только неуемное желание сделать мне приятное могло подвигнуть его на такое чудачество. Но он навсегда останется в моей памяти как храбрый и благородный рыцарь. Вспомни, Филиппо, его битву с отрядом Рамиро дель Орка.
На это у синьора Филиппо не нашлось ответа, и его веселое настроение несколько угасло. Что касается меня, то нужно ли говорить, с каким облегчением я вздохнул, когда ужин подошел к концу?
Теперь, оглядываясь назад, мне трудно понять, почему все это так сильно подействовало на меня. Я никогда не любил синьора Джованни и должен был бы обрадоваться, что его мошенничество — трудно иначе назвать такое поведение — стало наконец-то очевидным для всех. Скорее всего, я просто боялся гнева мадонны Паолы, боялся того, что она может счесть себя оскорбленной той искренностью чувств, что пронизывала каждую строчку моих стихов, и разорвет дружбу со мной.