Златоустый шут

Сабатини Рафаэль

Напоминание о том, что кардинал Валенсии, его господин, велел ему отправить меня в путь в целости и сохранности, оказалось как нельзя более своевременным; оно подействовало на Рамиро, как ушат холодной воды на разгоряченного кочета.

— Пошли же, — проворчал он, с трудом сдерживал свой гнев, и, грубо схватив меня за воротник камзола, буквально потащил прочь из комнаты, а затем вниз по ступенькам лестницы во двор. Что и говорить, всякий, по положению стоявший выше кучера, мог позволить себе не церемониться в обращении с шутом, так что за последние три года я успел ко всякому привыкнуть и смирился. Да и был ли у меня выбор: попробуй я хоть раз взбунтоваться и поквитаться с кем-либо из моих обидчиков — силенкой меня Бог не обидел, — меня просто-напросто безжалостно высекли бы, напоминая мне о месте, которое я согласился занять, надев шутовской колпак.

Во дворе, запорошенном пушистым снегом, нападавшим за какой-то час, нас уже ждали;

при нашем появлении послышался цокот копыт, и мне подвели оседланную и взнузданную лошадь. Я надвинул поглубже свою широкополую шляпу и потуже застегнул на груди плащ. За моей спиной послышались приглушенные слова напутствия — это прощались со мной слуги, с которыми я разделял свое безрадостное трехдневное пребывание в Ватикане. Затем мессер дель Орка грубо подтолкнул меня к лошади.

— Живее; садись и проваливай, — прохрипел он.

Я вскарабкался в седло, оглянулся на угрюмо набычившегося капитана Рамиро, и мне подумалось, что ему следовало родиться в любом ином, но никак не в человеческом обличье.

— Прощай, братец, — жеманно улыбнулся я.

— Дурак мне не брат, — огрызнулся он.

— Верно, всего лишь кузен. Дурак по профессии и дурак от рождения — не братья.

— Дайте мне хлыст, олухи! — заревел он, полуобернувшись к конюхам. — Быстрее!

Не дожидаясь, пока они исполнят его приказание, я вонзил шпоры в бока своего скакуна и в несколько секунд преодолел узкий подъемный мост, отделявший город от замка. Затем я остановился и обернулся назад, на маленькую неподвижную группу слуг, освещенную красноватым светом сильно чадивших факелов, смолистый запах которых ощущался даже здесь, на другой стороне рва. Сорвав с головы шляпу, я помахал ею в знак прощания и, вновь пришпорив лошадь, поскакал навстречу бьющему мне в лицо колкому снегу, под аккомпанемент стонущих под порывами ветра водостоков по улицам Рима, уже опустевшим, несмотря на совсем еще не позднюю пору. Да и кто, кроме тех, кого гонит нужда, согласился бы в такую погоду променять домашний уют и тепло очага на холод унылой январской ночи?

Однако письмо, которое я вез с собой, словно подстегивало меня, и только утром, в маленькой деревушке неподалеку от Мальяно [Малъяно (Мальяно-Сабино) — городок на Тибре, примерно в 50 км севернее Рима], я в первый раз остановился и позавтракал. Моей лошади во время этой сумасшедшей ночной скачки досталось куда больше, чем мне, и я с радостью поменял бы ее в Мальяно, но, увы, там не оказалось свежих лошадей.

К полудню, преодолев последнюю лигу пути шагом — моя лошадь, изнуренная почти беспрерывной ездой, была не в состоянии двигаться быстрее — я добрался до Нарни [Нарни — город на реке Пера, притоке Тибра, примерно в 70 км севернее Рима], где и пообедал. Однако, по словам местных жителей, с лошадьми у них было еще хуже, чем в Мальяно, так что мне пришлось пересечь границу Урбино [«Пересечь границу Урбино» — С 1443 г. и до начала XVII в. Урбино был герцогством; до 1508 г. там правил род Монтефельтро] пешком, увязая по щиколотку в снегу и ведя за собой в поводу бедное животное, которое непременно погибло бы, если бы я решил ехать верхом. Так я преодолел семь лиг [Лига — такой меры длины в Италии не было. Очевидно, автор имеет в виду скорее французское лье (4445 м), чем английскую лигу (4828 м), так как расстояние между Нарни и Сполето составляет примерно 30 км], отделявших Нарни от Сполето, куда, промокший и уставший, притащился с наступлением сумерек. Я решил заночевать в гостинице «Солнце», но стоило мне снять плащ и шляпу, чтобы просушить их у огня, как компания синьоров, на мою беду, ужинавшая в общей комнате, обратила внимание на мой шутовской наряд, и мне пришлось всю ночь развлекать их занимательными историями Боккаччо [Боккаичо Джованни (1313-1375) — итальянский писатель, один из первых гуманистов и родоначальников литературы Возрождения. Здесь речь идет о самой знаменитой его книге — сборнике новелл «Декамерон» (написан в 1350-1353, издан в 1471)] и Саккетти [Саккетти Франко (около 1330 — около 1400) — итальянский поэт, мыслитель и новеллист; много путешествовал; новеллы начал писать около 1378 г., закончил около 1390 г. Собрание новелл Ф. Саккетти составлено из забавных историй, насмешек, остроумных диалогов, городских сплетен. Писателем было создано 300 новелл, из которых до наших дней дошло 223, многие из них — в отрывках. Многие из этих коротких рассказов обнаруживают сильное влияние простонародных устных рассказов], авторов, чьи сочинения являлись своего рода хрестоматиями для всякого знающего свое дело шута.

На другое утро я наконец-то оседлал свежую лошадь и помчался вперед, рассчитывая достичь Гуальдо [Гуалъдо (Гуальдо-Тадино) — местечко на западном склоне Умбро-Маркских Апеннин, в современной провинции Умбрия] и, таким образом, преодолеть к концу дня большую часть пути. Дорога поднималась все выше и выше, снег под копытами моей лошади из мягкого стал жестким, но над головой раскинулся лазурный купол неба, и солнце светило и грело совсем не по-январски. Однако ближе к вечеру, когда, перевалив через отроги Апеннин, я оказался в окрестностях Гуальдо, погода изменилась: вновь повалил снег и поднялся северный ветер, завывавший, как свора демонов.

Впереди я заметил слабо мерцавший огонек маленького придорожного трактира; возле него я и остановил свою утомленную лошадь, решив не искушать судьбу и заночевать в первом же подходящем для этого месте. Хотя до темноты было еще далеко, дверь трактира оказалась уже запертой — видимо, в этом заведении не рассчитывали на постояльцев и прекращали торговлю с приближением сумерек. Но мне для ночлега не требовалось многого — соломенный матрац да чаша вина составляли сейчас предел моих мечтаний, — и я решительно постучал хлыстом в дверь.

В ответ на мой стук дверь тотчас же отворилась, и хозяин, худощавый, флегматичный и несколько неопрятный, вопросительно уставился на меня. У него за спиной тут же выросла фигура его жены, высокой, крепко сложенной женщины с хитро-упрямым выражением лица, одним словом, именно такой, какой и следовало быть трактирщице. Я бы ничуть не удивился, если бы в пику его приветствию она велела бы мне немедленно убираться ко всем чертям. Но поскольку он всего лишь невразумительно пробормотал что-то насчет того, что у них негде переночевать, она решительно оттолкнула его в сторону и несколько грубовато пригласила меня войти. С готовностью подчиняясь ей, я шагнул в дом. Я поручил трактирщику присмотреть за моей лошадью и, предусмотрительно не сняв ни плаща, ни шляпы, чтобы, не дай Бог, не смутить хозяйку, вместе с ней поднялся наверх, где мне была обещана комната.

Сооруженное из прутьев низкое ложе, стол с давно не мытой, жирной поверхностью, табуретка о трех ножках и полуразвалившееся кресло — вот и вся мебель в предоставленных в мое распоряжение запущенных и зловонных «аппартаментах», пол которых был грязен и черен и во многих местах изгрызен крысами; впрочем, ничего иного здесь вероятно, и не могли предложить постояльцам.

Трактирщица поставила на стол чадящую масляную лампу и, пробормотав себе под нос что-то вроде извинений за простоту обстановки, чуть ли не с вызовом спросила, довольна ли моя светлость.

— Что поделать, — бесцеремонно отозвался я, полагая, что другим способом мне не удастся добиться уважения к себе, — в такую погоду сам король благодарил бы Небеса за любую конуру.

Она неуклюже поклонилась мне и уже в более почтительной манере осведомилась, ужинал ли я. Разумеется, я не ужинал, но я скорее умер бы с голоду, чем согласился отравиться едой, которую здесь могли приготовить мне. Поэтому я всего лишь попросил ее принести мне немного вина.

Когда она выполнила мою просьбу, я запер за ней дверь и наконец-то остался один. Впрочем, слово «запер» никак не подходило для двери, не имеющей ни замка, ни задвижек, — я просто прислонил к ней табуретку, чтобы ее падение предупредило меня о непрошеном вторжении. Только после этого я снял плащ и шляпу и позволил себе растянуться на кровати. Я чувствовал во всем теле смертельную усталость, но, несмотря на это, Морфей не спешил принимать меня в свои обьятия [Морфей — в греческой мифологии крылатое божество сна, один из сыновей бога сна Гипноса. Являлся людям во сне]. Половина пути осталась позади, и теперь сомнения не давали мне покоя. Мог ли я, три года проживший в Пезаро, надеяться незаметно проникнуть туда? Едва ли кто во владениях Джованни Сфорца не знал Боккадоро, шута, заслужившего прозвище Златоустый, и многие villano [Крестьянин (ит.)], ни разу в жизни не видевшие своего господина, безошибочно назвали бы цвет глаз его паяца. Впрочем, это едва ли удивительно: там, где пренебрегают мудростью, глупость не может пожаловаться на недостаток внимания.

Колпак шута верой и правдой служил мне в дороге, но поскольку я хочу встретиться с Лукрецией Борджа, мне необходим совсем иной наряд... И тут мои мысли побежали в другом направлении. Что могло содержаться в том письме, которое я вез? Почему Чезаре Борджа состоял в тайной переписке с сестрой? Что ж, ответа ждать недолго — не зря же кардинал обещал, что Джованни Сфорца вскоре постигнет участь, над которой будет потешаться вся Италия. Но ведь и мне предстояло внести в это дело свою малую лепту! О Боже! Если бы мои читатели знали, как эта мысль ободрила и обрадовала меня. Мне, Ладдзаро Бьянкомонте, кого столько лет унижали, чей дух считали окончательно сломленным, предстоит оказаться инструментом ниспровержения тирана и узурпатора. И, с особой остротой осознав всю важность и ответственность своей миссии, я поклялся доставить письмо во что бы то ни стало, невзирая ни на какие препятствия, даже на угрозу для жизни.