Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Шрифт:
Аглая, казалось, разглядывала не только лицо Василька, но старалась рассмотреть даже швы на его портищах, ловила каждое движение молодца, увиденное впитывала и накрепко запоминала.
Подъезжая к воротам, Василько заметил, что женки и чада согнулись в низком поклоне. Больше всех Васильку запомнилась девочка лет десяти в просторной и длинной овчине, полы которой лежали на снегу, и в плоской шапочке, которая была так велика, что нависала над переносицей, и девочка беспрерывно поправляла ее.
Она поклонилась загодя, ранее других, едва Василько пересек середину двора, но не застыла в согнутом положении, а все сгибалась и разгибалась так размашисто и часто, словно самозабвенно играла в придуманную взрослыми и увлекавшую ее игру. Резкие движения девочки и ее худоба, которую еще более выделяли мешковатость и громоздкость одеяния, невольно привлекли внимание и потешили Василька. Она напомнила своими движениями колокол, раскачиваемый неумелой рукой.
Василько едва сдержал улыбку, проезжая в ворота. Исчезла скованность, не насторожил оценивающий взгляд Аглаи, даже Янка не вызвала обычного прилива нежности и восхищения. Василько только отметил, что раба нарумянена.
Глава 25
От ворот Василькового подворья до храма рукой подать. Проехал двадцать сажень и вот оно, место досточтимое. Здесь когда-то было поганское капище и жгли костры, били животину, а иной раз человеческую душу приносили в жертву – взирали на такое поганство в своем равнодушном угрюмом молчании деревянные идолы. Потом срубили храм, верно обыденный, по обету, да подле – колоколенку и подворья церковного притча.
Даже в поганские времена это место не было таким оживленным. Открытая площадка перед храмом, убранная загодя от снега, была запружена людьми, лошадьми и санями. Только портили впечатление столбы, подпиравшие церковь; они привлекали, отвлекали, наводили на крамольные мысли о непрочности храма, а у некоторых – о нетвердости и зыбкости самой веры.
По мере того как Василько подъезжал к церкви, среди крестьян, заполнивших пространство перед храмом, установилось движение, которое бывает на воде от плывущей по ней лодки. Крестьяне принялись кланяться, и образовавшаяся среди них волна согнутых тел покатилась от Василька к церковной паперти.
Василько силился выглядеть грозным и недоступным, но, как на грех, в носу защекотало и захотелось чихнуть. Он пыжился, сжимал губы, задерживал дыхание, давил тот треклятый чих.
У храма Василько спешился и направился к дверям, низко опустив голову.
Едва заставил себя остановиться, поднять лицо и перекреститься на намалеванный лик Богородицы. Ему пришла в голову шальная мысль, что Богородица похожа на Аглаю, и это удивило, позабавило и немного отвлекло.
Из храма вышел поп с тожественно-недоступным лицом в тяжелом золоченом одеянии. Поп осенил Василька крестом, бормоча что-то себе под нос.
Василько же был не в состоянии свободно дышать, лишь глотал крупицами воздух и все ниже склонял покрасневшее натужное лицо. Выскочивший со стороны дьячок, возбужденно размахивая руками и благоговейно, с надрывом, выкрикивая похвалу Богородице, повел Василька на хоры. На лестнице, ведшей на хоры, Василько не выдержал и чихнул так громко, что дьячок вздрогнул и пригнулся.
Василько вступил на хоры бережливо, с замиранием сердца ожидая под ногами нарастающего скрежетания. Полы поскрипывали. Василько застыл, намереваясь не делать резких движений, дышать легонько и не облокачиваться о перила хоров.
Он был удручен тем, что не удалось до конца преподнести себя людям, как подобает. Наказал Господь неистовым чихом. «За что же такое?» – недоумевал Василько. Вспомнил, что, поднявшись с постели, помолился кое-как, и решил, что именно за это понес наказание.
Между тем храм был переполнен. Началась служба. Василько стал рассматривать молящихся. Он заметил, что мужи стояли по правую сторону, а женки находились на левой стороне храма. Сверху это разделение просматривалось явно: с одной стороны – обнаженные головы: седые, кудрявые, прилизанные и плешивые; с другой – хороводы повоев, более всего серых и светло-серых тонов, меховых плоских шапок – еще мелькнут озаренные свечами витые серьги, и тускло заблестит стекло на кокошниках. И всюду овчины да грубошерстные вотолы.
А поп, знай себе, сыплет словесами; и не поймешь, о чем говорит, сам уже вспотел и часто потрясает головой.
Однажды заспорил с ним Василько. Он настаивал, что в Велик день нужно ходить вокруг храма посолонь. Поп принялся перечить да понес такую ахинею, в такие дебри залез, что Василько затосковал. Он убедился, что поп малокнижен и упрям и спорить с ним бесполезно.
Внизу стали дружно кланяться. Спохватившись, Василько поспешно поклонился и перекрестился. Он подумал, что грешит, осуждая попа и забывая, ради кого христиане сотворили такое превеликое и пресветлое торжество. Тотчас в сознании отчетливо возникли ясли, усталая и счастливая Богородица, похожая на Янку; на ее руках лежал младенец с пухленькими багряными щечками, с влажными редкими волосиками на голове; он улыбался нежным ротиком, семенил ножками и сбивал с себя покрывало. С какой нежностью и любовью смотрела на свое дитя Богородица, как мило улыбалась она. Улыбалась и не ведала, какие муки ждали ее безгрешное чадо.
За что же показнили Христа? Ведь нестяжателем был, добро сеял, учил пригожему – и принял тяжкие муки. Может, потому с ним беда учинилась, что знал правду и хотел, чтобы другие жили по ней. А Богородица, верно, мечтала, каким свободным и счастливым будет ее сын, сколько добрых дел сотворит и как люди за то добро будут почитать его. Не ведала Пресвятая Дева, что уже охотятся за ее младенцем сильные и властные, что вина сына не в том, что он плох, а в том, что народился на белый свет.
«Так и мы, грешные, – размышлял Василько, – живем, мечемся, помышляем, замышляем и не ведаем, что уготованы нам многие напасти и печали; и не потому, что плохи, а потому что пребываем в этом немилосердном мире. А ведь как вольготно можно жить на матушке-земле. Разве мало ее? Тянется она неведомо куда, и конца-края ей нет, и стонет она без печалования и заботы, просит распахать ее. Разве мало корма? Да лес полон зверем, ягодами, грибами и медом, реки – рыбой. На всех хватит.
Казалось, живи в тишине, работай помаленьку и радуйся Божьей благодати, но бьем, посрамляем, обижаем, унижаем себе подобных; и Христос нам не в пример, только делаем вид, что преклоняемся ему… Зло сеется по земле, жадность и гордыня полонили христиан. И зачем ты только сотворил нас, Господи?».
И тут, как бы невзначай, в потаенных глубинах разума Василька возник странный и смущающий вопрос: «А зачем тебе, Господи, понадобилась наша земля? Для чего ты сотворил ее и вместе с ней человека? Зачем так терпеливо очищаешь наши души от скверны? Любой человече, что-либо задумав, цель имеет: или ради прибытка, либо ради гладного утоления, душевного бережения, – размышлял далее Василько. – В Божьих деяниях также должна быть цель. Либо недоступна она нашему пониманию, либо все наши правды – неправды, и главное на земле – та Божья неведомая истина. А может, прописана та истина в божественных книгах, только я о ней не слыхивал? Нужно Евангелие перечесть и у чернеца поспрашивать. А с попом о том беседовать не буду, потому что от беседы с ним ум помрачится… Отчего же Господь прямо ту истину не открыл людям? Чтобы ему устами Христа ее и поведать. Так, мол, и так… Спас же говорил людям, как нужно жить, чтобы попасть в царствие небесное… Но для чего Господу все это надо? Для чего он подвергает людей испытанию? Для чего просеивает их, удаляя недобрые души, как крестьянин – негожее зерно?.. Как бы Господь не покарал меня за дерзкие думы? Поди, смотрит сейчас на меня и гневается: «С чего этот ничтожный червь призадумался? Зачем посягает на то, что ему знать не стоит?», и сделает так, что полы подо мной разверзнутся – полечу я вниз в своем тяжком одеянии, сотворю ног и рук ломание, крик велик и добрым людям смятение. Господи, прости меня за дерзкие помыслы, не из-за гордыни помышляю, а по скудоумию».
Василько поднял голову – сверху, с самой вершины храма, на него был устремлен величественный и грозный взгляд намалеванного лика Господня. Этот отеческий упреждающий взор посеял в нем безотчетный и трепетный страх. Он так самозабвенно стал креститься, класть поклоны и шептать молитву, что не заметил, как закончилась служба.
Покидал храм со смешанным чувством раскаяния, тревоги и смущения. К нему подходили поп, дьячок, Пургас и что-то говорили, он отвечал невпопад, рассеянно. Тут-то и добил его чернец.