Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Шрифт:
– Смотрю, округлилась ты и побелела. А Заяц не поехал, все на лавке лежит. Вот дуралей! Ты бы меня не забывала.
Янка неестественно громко рассмеялась, отбросила руку Нечая и пошла за чернецом, нарочито выпрямив спину и подняв высоко голову.
Еще смущало Янку присутствие Василька. Она не понимала его: то скоротечное признание, то зверские побои, то, когда она призадумалась над его обещанием и уже тешила себя надеждой, презрительное высокомерие.
«Что же с ним случилось во время поездки в Москву?» – спрашивала она себя и терялась в догадках. Но постепенно уверилась, что Василько не так равнодушен к ней, как хочет показать.
На братчине Янка несколько раз с вызовом посмотрела на него, игриво призывая решиться на то, что мысленно ждала и уже тяготилась его отсутствием. Отойдя от Нечая, Янка хотела еще раз взглянуть на Василька, но тут подошедший Пургас загородил господина. Он принялся расспрашивать, что делается в избе дьячка, в которой пировали женки, не перепились ли они, не вцепились ли между собой, старые обиды деля, не поносит ли его за глаза Аглая.
Пургас успел полаяться с Аглаей. Даже сегодня досадила зловредная баба. Они переругались, потому что Аглая настаивала подавать к столу сначала печеное, а затем жареное; Пургас же мыслил сначала порадовать крестьян жареным, а потом печеным. И ведь права оказалась скверная баба, оттого было Пургасу еще горше.
По мере того как время неумолимо несло Пургаса к братчине, душа его распалялась, и желание сделать сытное веселье заслонило все, что ранее владело душой и разумом холопа. Ему хотелось, чтобы крестьяне долго помнили братчину и славили его, учинителя такой незабываемой потехи.
С начала братчины Пургас будто летал над землей, но ссора с Аглаей охладила его пыл, а далее пошли одни печали. Как здесь радоваться, когда подняли чашу за здоровье господина, но многие пьют сидя, а иные, и того прискорбней, вовсе не пьют? Вместо того чтобы испить в меру, вкусить скромно, крестьяне аки псы голодные набросились на еду, все мигом сожрали, пометали обглоданные кости на пол да еще попрятали естьбу в запазухи и шапки.
А это что за шпынь с бубном выскочил из-за стола, руками замахал, ногами задрыгал, головой затряс? Уже подле него две девки, стервы рыжие, закружилися, заголосили пронзительно, словно их покололи нечаянно, и в скакание ударились. «Да это женки на братчину пожаловали. Ну как здесь не опечалиться господину и отцу Варфоломею? Надеялись они увидеть приличие, вежество, степенность, но где там… Такой сором! Такой сором!» – затосковал Пургас.
Васильку же нравилось это бесхитростное пированье. Зажигательное плясание забавляло и радовало тем, что увлеченные им крестьяне не мешают ему украдкой наблюдать за Янкой.
Она смешалась с пришедшими на братчину женками и, стоя в их окружении у ближайшего к двери края стола, наблюдала за плясавшими. Но каждый жест ее, поворот головы и особенно чарующая улыбка сразу выделяли ее среди женок. Даже то, что она иной раз срывалась с места, дабы помочь чернецу убрать со стола порожние блюда, поднести пировавшим пивцо, зажечь лучины, не принижало ее в глазах Василька, но еще больше красило; хотелось кинуться к ней и делать то, что она делала, и делать так же озорно, споро и весело, как она делала.
Чем более пьянел Василько, тем сильнее испытывал желание видеть рабу; взгляд его становился пристальнее, и сильнее брала за душу досада, что до сих пор не сблизился с ней. Ему сейчас непременно хотелось о чем-либо спросить Янку; он желал услышать ее мягкий голосок, увидеть предназначенную только ему улыбку рабы.
Василько был так увлечен своим желанием, что уже открыл рот, собираясь окликнуть Янку. Но здесь раба всплеснула руками, как бы забыла что-то, и вышла из придела. Василько выругался про себя и в который раз приложился к чаше.
Несмотря на то что братчина затягивалась, а на дворе потемнело, все яства были съедены, а пиво почти все было выпито, что многие крестьяне были пьяны, а некоторых уже вывели из придела под белы рученьки, что даже Пургас махнул на все рукой, быстро напился и сидел с отрешенным видом, что-то напевая вполголоса, никто и не думал расходиться. Крестьяне пили, пели, плясали, веселились, как могли. В приделе, думалось, навсегда утвердились многоголосый, топающий, дребезжащий шум плясания и глуховатые звуки бубна, сквозь которые иногда прорывалось грустное пение.
Глава 27
С улицы послышался нарастающий конский топот. Услышав его, Василько не насторожился. Ему сейчас было море по колено: хоть толпу татар подавай, хоть весь двор великого князя Владимирского, хоть всю челядь Воробья – всех разогнать готов.
Топот оборвался. Из-за двери послышалась чья-то громкая возбужденная речь. И на нее Василько не обратил внимания, занятый думами, как бы по обычаю сотворить доокончание братчины. Он видел, что повернуть братчину на проторенную еще пращурами колею будет нелегко. Слитный дух ее раскололся: одни плясание учинили и так отбивали лаптями, что под Васильком подпрыгивал пол; иные сидели за столом по двое, по трое да небылицы сказывали, а некоторые оказались нестойкими к деянию чернеца и бездыханно лежали под столом, под лавками и у стен. Павша, горемычный, так тот и вовсе на столе поуснул.
Улька уже несколько раз прошлась мимо Василька; поравнявшись с ним, непременно плечиком подернет, игриво посмотрит косившим оком и моргнет бесовским обычаем. Видя ее, Василько ощущал врожденный, пронзающий душу стыд. Отворачивался.
И всюду мелькали повои, паневы, кокошники и кички женок, которые подобно лукавому ворогу, изъездом ворвавшемуся в город, нагрянули нечаянно в придел, рассеялись в нем, разбрелись и давай безнаказанно властвовать, разметав стройные ряды мужей.
К вечеру в клети похолодало, сизый дым от горевших лучин становился плотнее и легким покрывалом медленно опускался над столом.
Шумно хлопнула дверь. В придел ворвался тугой студеный ветер, и вместе с ним – какие-то люди, по-хозяйски громко стуча ногами и переговариваясь. Их появление вначале только подивило Василька. В клеть то входили, то выходили крестьяне, но делали это без навязчивого шума. В полумраке Василько не заметил лица пришлых, только машинально отметил, что они ни статью, ни одеянием не походили на крестьян.
Пришлые входили в придел поочередно, не закрывая двери и выпуская едва тлевшее тепло. Василько уже собрался попенять чернецу за распахнутую дверь, но быстро угасавшая бормота братчины и испуганно попятившиеся от двери крестьяне вмиг согнали с него безмятежное хмельное состояние.