Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Шрифт:
– Да ты не думай, что я задаром мерина прошу, – тараторил Волк, – возьми моего сына Микулку. Он – отрок прыткий, смекалистый, к тяжким работам донельзя охоч. – Волк с каждым словом гнулся перед Дроном все ниже и ниже, умышленно либо нет, но с его мохнатой головы свалилась шапка.
Самодовольная ухмылка обозначилась на пухлых губах Дрона. Он уже было хотел согласиться, но, вспомнив дурные слухи о матери Волка, заколебался.
– Зачем пришел ко мне? Иди к Васильку или к попу, – посоветовал он.
– Сам ведаешь, что худ Василько, а у попа просить… Боязно. Попрекнет поп, что в храм не хожу, посты не соблюдаю, мать похулит.
Дрон, плохо слушая Волка,
Неужто сбудется заветное желание, зародившееся давным-давно, когда он впервые оказался на городском торгу и увидел знатного новгородского гостя. Сколько лет оно казалось ему неисполнимым, сколько раз он гнал его от себя, помышляя лишь об обыденном: как бы выжить, сесть на землю, построить подворье, прикупить животину… И так без конца: одно желание сменялось другим, таким же сбыточным, приземленным. И дождался-таки Дрон, когда заветное стало казаться осуществимым. Но боязно старосте переступить порог, что вознесет к желанной свободе. Не озлобит ли его прибыток крестьян, не растревожит ли мнительного Василька? И время тяжкое стоит на дворе: Воробей все чаще поглядывает на село, а Василько опасается каких-то татар.
– У господина коня проси. – Дрон, увидев вытянувшееся от удивления лицо Волка, коротко поведал, какая свара учинилась на братчине. – Так что Василько ноне разжился: все кони полоняников его, – закончил Дрон.
– Мне такие кони не нужны. На тех конях орать не можно.
– Ты все же попроси… А потом ко мне наведайся, – предложил Дрон.
Волк с обиженным лицом поднял шапку и, даже не смахнув с нее налипший снег, надел на голову. Вышел со двора сгорбленным, растерянным.
«Видно, шибко тебя допекло. А все же зря я ему отказал. Неужто более не придет мерина просить?» – подумал Дрон. Ему вдруг нестерпимо захотелось заполучить одного из коней полоняников. Кони их борзы, тонконоги и густогривы. Ни у кого из крестьян не будет таких коней, а у него будет.
Он пытался образумиться: «На что мне такой конь? Он для орания и обыденных работ не гож; да и узнает Воробей…», но желание скорой и легкой наживы пересилило сомнение.
«Конь Воробья не менее трех гривен стоит, а Василько наверняка запросит за него поменее. Те кони ведь ему задаром достались, да и не привычен он цену ломить. Если поторговаться, обойдется мне конь в гривну или в гривну с ногатой. Ради такого дела и поистратиться не грех. А может, даже без серебра обойдусь? Жалко серебра, копил не одно лето. Предложу-ка Васильку меда: он ведь мед любит. Одно саднит: как бы из-за этого коня не влезть головой прямо в петлю? Как бы не прогневать Воробья?.. Эх, была не была! А коли осердится Воробей, сам к нему пожалую и скажу, что купил у Василька коня не наживы ради, а для сохранения его, Воробья, животины».
Он чуть ли ни побежал в избу. Подгоняла мысль, что другие крестьяне могут перекупить коней полона: «Поди, тот же Савелий уже успел сотворить куплю!»
Дрон разбудил старшего сына и торопливо наказал ему: «Евсейка, запрягай сани! Да брось в них два бочонка меда. Поедем на гору!»
Когда сын выводил со двора запряженную в сани лошадь, Дрон, поспешая за санями, затосковал: «Что-то заносит меня. Как бы беду не накликать?»
Глава 30
Ворота господского подворья раскрыты настежь. Хочешь проезжай, хочешь проходи. Предчувствие не обмануло Дрона: кроме Волка, он увидел перед Васильковыми хоромами Карпа и Копыту. «Налетели на дармовое, будто псы на блевотину! – раздраженно подумал он и обругал себя: – Что бы мне, старому кобелю, раньше приехать!» Если, подъезжая к горе, он еще испытывал сомнения, то теперь решил сделать все возможное, дабы сотворить куплю.
Дрон наказал сыну поставить сани во дворе, подле ворот. К нему подошел чернец и, кивнув на обступивших Пургаса крестьян, сказал с простодушной улыбкой:
– Чисто ополоумел народ…
– Где Павша? – спросил Дрон.
– Спит, горемычный, – чернец безнадежно махнул рукой, – от братчины никак не отойдет.
Дрон поморщился. Напоминание о братчине было ему в тягость. Он не спеша, как бы нарочито показывая, что не торопится и на господском подворье ему нисколько не боязно, направился к крестьянам и Пургасу.
Пургас переминался с ноги на ногу, словно бы томим малой нуждой, и, смущенно скалясь, говорил:
– То одному господину ведомо. Как порешит он, так и сделаем. Пообождите, почивает он.
Дрон не стал открывать свои помыслы и на вопрос ключника: «Зачем пожаловал?» отвечал уклончиво:
– Дай, думаю, заеду. Может, есть во мне какая нужда?
К крестьянам присоединился чернец. Он встал подле Дрона, касаясь плечом груди старосты. Дрон, не любивший чернеца, отстранился. «Ходит по белу свету и все естьбу просит, смущает христиан своим похабным обычаем».
Дрон толком не понимал, зачем те чернецы надобны, отчего столько людей, вместо того чтобы кормиться деянием рук своих, расселись по монастырям и творят там неведомо что? Сказывают, что Богу молятся, но ведь и в миру Богу никто не заповедовал молиться. В его понимании в монастырь шли люди пустые, к трудам непривычные, до легких хлебов и дармового пития зело охочие.
Дрон заметил, что сын направляется в его сторону, раздраженно бросил ему:
– Иди к саням!
Чернец, не замечая беспокойного состояния, владевшего крестьянами, принялся рассказывать своим застуженным хрипловатым гласом. Копыто несколько раз пытался остановить его, но чернец клал свою широкую волосатую ладонь на его руку и басил: «Погоди!»
«О чем это он?» – прислушался Дрон, думавший, как бы подешевле купить коня.
– Тот новый игумен, – молвил увлеченно чернец, – стал вводить свой устав: велел всем заутреню, обедню и вечерню в церкви слушать, от пития хмельного воздержаться и скоромного не есть не только в посты, но и в среду и в пяток. Стало братии притужно: недоедаем, недосыпаем, от тяжких работ оборвалися. Лукавому игумену и этого мало: велит еще и в кельях молиться помногу, даже среди ночи вставать и тоже молитву творить. Мы ему жаловаться, что тяжко нам от такого устава, ослабы просим, он беса припутал, грозился карой небесной, бил посохом об пол, ругался непотребными словами. Стали помышлять, как же избавиться от такого злосердного игумена. Решили потерпеть немного, ибо игумен был стар, на носу зима лютая, которую ему нипочем не пережить. И точно, как вдарили морозы, слег игумен. Из кельи не выходит, лежит молчком и сопит. От радости мы себе послабление дали. На Филиппово заговенье скоромное ели и мед пили, а иные бегали по селам девок щупать.