Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Шрифт:
Осознание того, что Добрыня, который ранее заглядывал ему в рот, вознамерился распорядиться его судьбой как судьбой какого-нибудь смерда, возмутило Василька. «Да кто ты таков, чтобы решать за меня, где мне быть? Кто ты таков, чтобы помыкать мной?» – внутренне негодовал он.
Ему представилось, что же будет с ним, коли он согласится. Вот он с товарищами догонит сторожевой полк; Добрыня станет похваляться Дорожу и иным именитым людям, что сумел привезти тяжелого на подъем Василька, и примется унижать его на глазах молодых дружинников, круша с таким трудом добытую славу.
Все в нем воспротивилось замыслу товарищей. Василько нахмурился – его лицо приняло обиженный и задиристый вид.
– Ты говоришь: не время, – обратился Василько к Одинцу. – Спохватились, когда на рубеже рать встала, послали полки к Коломне. А кто во главе тех полков? Князь великий? Нет! Во главе полков княжич Всеволод да Добрыня у него в сотниках! – Здесь Добрыня шумно засопел и даже крякнул.
– И это великая рать? – продолжил пылко Василько. – В сторожевом полку дай Бог пять сотен наберется да в большом от силы тысяч пять воев. Ах, я про пеший полк забыл! Пешцы – ратники удалые, татар седлами закидают; только седел у них нет, и вооружены они кто ослопами, кто плотницкими топорами, кто рогатинами, да в последний раз ратились на Липице… А так ничего, славная рать собирается! Вот только меня в ней не хватает; со мной вы не только татар, но и половцев, литву, немцев – всех ворогов осилите! Но не больно мне по нраву сейчас свое удальство выказывать, без меня много охотников найдется силушку выказать. Ты, Одинец, чего губы поджал? А ты, Добрыня, зачем гневно брови воздвигнул? Поостынь, вьюноша, я пока еще не у тебя в сотне!
– Крамольничать вздумал! – вскричал Добрыня.
– Мне не впервой крамольничать, меня за крамолу выбили из Владимира!
– Неладное речешь, Василько! – попытался образумить товарища Одинец. – Обида тебе очи застлала, вытри их, посмотри, что на белом свете творится.
– Я вот сейчас скажу своим молодцам повязать тебя! Будешь знать, как молвить такие дерзкие речи! – распалился Добрыня.
– А ты попробуй! – ответил Василько. Он встал и в сердцах привычным движением руки попытался нащупать рукоять меча, забыв, что перед застольем снял с пояса ножны с мечом.
– Да вы что?.. – сорвался с места Одинец. – Вы что, как кобели, схватились? Или силушку некуда девать?
– А что он… – едва не поперхнулся от досады Василько.
– Ты, Добрыня, кому грозишь? – прервал его Одинец. – Кто тебя, когда с немцами секлись, от погибели спас? Кто свою грудь под рыцарский меч подставил, защищая тебя?
– Если бы не я, быть Васильку за Волгой в заточении! – оправдывался Добрыня. – Ведь я днями и ночами шептал великому князю, что не нужно Василька трогать, он-де еще нам пригодится. Да за это Василько должен мне кланяться в ноги, а он изгаляется! Кто ты теперь? – крикнул он, обративши на Василька свое побагровевшее и будто расплывшееся лицо. – Кал еси, стерво, пес смрадной!
– Я тебя за такие речи! – Василько кинулся на обидчика…
Через некоторое время сотоварищи сидели за столом и пили мед.
– Так-то лучше, а то полезли друг на друга, как петухи, – рек Одинец.
Он сделал все, чтобы разнять и примирить Василька и Добрыню, но если бой ему удалось предотвратить, то примирение не состоялось. Василько и Добрыня сидели надутые и друг на друга не смотрели.
Добрыне было неловко за свои запальчивые речи, в то же время его донимала обида. Василько, которому он сделал много добра, это добро не ценит и ведет себя так, словно ничего со времени его опалы не изменилось. Еще ему было боязно думать, что же теперь он скажет воеводе Дорожу, который его не любил и считал, что занимаемое Добрыней место не для его головы. Потому Добрыне не сиделось, и если ранее он думал заночевать у Василька, то теперь твердо решил сейчас же отъехать из села.
Васильку тоже было не по себе и за свару, и за брань, которой наградил его Добрыня. Брань будто так крепко пристала к челу, что казалось, сколько ни мой ее, ни три, все едино поносные глаголы будут оповещать честной народ о его сраме. Он думал, что никогда не простит Добрыне такого поругания, и хотел, чтобы Добрыня и Одинец, на которого тоже был зол, потому что товарищ был послухом его посрамления, поскорее покинули село.
Одинец же мучился от той тягостной тишины, от своих неуклюжих речей, которыми он хотел примирить товарищей. Когда Добрыня нарочито твердым и беспрекословным тоном заявил об отъезде, Одинец не стал перечить и заторопился.
Добрыня и Одинец наскоро собрали свое немногочисленное воинство (восемь, как на подбор, статных русых юношей), сели на коней и отъехали со двора. Василько, кроме стыда (он даже не предложил товарищам переночевать), смущения, ибо впервые на его памяти друзья отправились на рать, а он по собственной воле не поехал с ними, почувствовал тоску. С отъездом былых товарищей угасла хрупкая надежда вернуться с честью во Владимир.
«Так ли мне дорога свобода, которую я имел в стольном граде?» – спросил себя Василько и осознал, что тоскует не столько о свободе, сколько о навсегда ушедшей удалой и бесшабашной молодости и о том, что, кроме памяти, уже ничего не связывает его с ней.
Глава 34
Матрена припозднилась со сном: нужно было заштопать меховые чулки Оницифора. Переделавши дела, она присела на лавку и, подперев ладонью щеку, призадумалась.
У добрых людей отроки с пятнадцати, а то и с четырнадцати лет женаты; Оницифору нонешним летом семнадцать стукнет, но о его женитьбе ни она, ни Савва не могли сказать ничего хорошего. Найти сейчас пригожую жену трудно. Это в ее молодости девок воспитывали в строгости, сызмальства приучали ко многим бабьим работам, а сейчас посмотришь на молодух – ни стыда у них нет, ни совести. И ленивы они, и горласты, и строптивы. Попадется такая Оницифору – весь свой век с ней промучается. Матрена перебрала мысленно всех знакомых девиц и ни на одной не смогла остановить свой выбор. У каждой из них Матрена непременно находила какой-нибудь порок: одна была пригожа, но неряшлива; другая была из доброй семьи, но не охоча на тяжкие дела, третья – всем хороша, да на одно око крива… Нет сейчас на Москве пригожей невесты. А ожениться-то сыну нужно, иначе будет, как Василько, неухоженным и неприкаянным. Ваське, почитай, двадцать лет и еще пять минуло, а он все мечется, бросается то к одной, то к другой, а своего гнезда так и не свил.
«Вот, привалило забот, – потужила Матрена. – А там и Олюшке срок подойдет… Оницифора как-нибудь оженим, а с дочерью незнамо, что делать. Как бы не заупрямилась девка, не выбрала дороженьку в монастырь». Она с тоской вспомнила то времечко, когда ее дети были малы и, хотя забот было поболее, чем сейчас, она управлялась с ними быстро и легко. Так ничего путного не надумавши, но твердо решив более с женитьбой сына не медлить, Матрена легла спать.
Новый день начался так суетно, что Матрена напрочь забыла о заполуночных думах. Как только по окоему стал нехотя разливаться серый рассвет, ударили в колоколы. Звон поднял на дыбы весь посад. На улицы и проулки выбегали наспех одетые посадские и спрашивали друг друга о причине звона. Кто-то ляпнул со страха: «Татары!», и пошло это слово гулять по Москве-матушке.
Даже земля подивилась этому короткому, но похожему на истошный крик слову; когда же на нее обильно полилась христианская кровь и в ее недра пометали посеченные и пожженные людские кости, а человеческий жир стал смазывать ее сухую твердь, она вздохнула, опечалилась и навеки запомнила прискорбное сочетание этих букв, чтобы предостеречь новые поколения и передать им свое упрямство, стойкость и твердость. А ныне земля вслед за неслыханным словом услышала знакомое упоминание о вече и успокоилась, подосадовала на шумные людские потехи и залегла опять в глубокий сон.