Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Шрифт:
Из дыма выехал лишь один ратник. Его фигура показалась Васильку знакомой. Да это же Одинец! Кто еще так умело держал меч в левой руке? Но где его товарищи? Неужто огонь в одно мгновение испепелил их? Пламя уже лижет точеные ноги серой кобылы Одинца. Витязь, свесившись с седла, яростно размахивает мечом, кромсает багряные колеблющиеся хвосты. Кобыла то пятится, то припадает на передние ноги. Ищет, ищет чистого места. Внезапно она валится на бок, и вместе с ней, взмахнув напоследок мечом, падает Одинец. Над ним смыкается пламя и столпом, с гулом и подвыванием, вздымается к небесам.
– Василько!.. Василько! – слышит он отчаянный зов товарища и бросается на выручку. Его порыв решителен; он не чувствует ни жара, ни боли, ни страха; хватает, рвет, ломает языки пламени. И огонь расступается, обнажая выгоревшую землю. Василько видит лежавшего на пали человека, но ни одеянием (Одинец был в бронях, а на лежащем – нагольный кожух), ни обликом он не похож на товарища. Странное дело, но портища его не тронуты огнем; он лежит ничком, поворотив голову набок. Василько приблизился к нему, вгляделся в лицо и… О Боже! Перед ним тот самый, виденный по пути из Владимира в Москву упокойник.
– Чур меня! Чур меня! – дико закричал он и побежал прочь. А за ним, будто опомнившись, устремился огонь. Он всем телом чувствовал его смердящее дыхание – дым и чад слепили и вызывали удушье. Он в изнеможении падает, пытается подняться и упирается руками о землю. Руки по локоть проваливаются в маслянистую жижу. Жар становится нестерпимым. Он силится кричать, но издает лишь протяжное хрипение. Судорожно пытается встать, в другой раз упираясь руками оземь, и замечает, как под сбитыми в кровь пальцами уходит вниз перемешанная со снегом земля, ощущает прикосновение к лицу чего-то студенистого, гадкого и холодного. И здесь безжалостная тупая сила вминает его с головой в землю, мутная жижа лезет в рот, нос и очи…
«Вот и пришла моя погибель!» – думает он и удивляется безболезненному переходу в небытие, и вместе с тем ощущает острую тоску по оборвавшейся жизни.
Здесь Василько проснулся. Он вытер навернувшуюся слезу и лежал некоторое время без движения, осмысливая и вспоминая подробности страшного сна. Постепенно он успокоился, но все же неприятный осадок остался в душе. «Нужно у Янки порасспросить, что этот сон означает. Нет, погожу… не дело доброго мужа рассказывать сны», – решил он и только тут подивился тому, как просторно стало ему лежать. Та сторона постели, где почивала Янка, была пуста.
Глава 36
Янка пропала. Ее хватились с рассвета и не нашли ни в хоромах, ни на дворе, ни в храме. Странно то было, еще вчера видели Янку, а Василько даже целовал ее теплые и упругие губы, еще постель, нагретая рабой, не успела остыть, а она словно растворилась. Вместе с Янкой исчезли и полоняники. Дверь подклета была раскрыта настежь, и через дверной проем на Василька смотрела густо-черная и морозная пустота. Замок не был взломан, его нашли в снегу, подле двери, и он имел такой вид, будто его открыли ключом. Пургас и Карп, которые должны всю-то ноченьку стеречь полоняников, клялись и божились, что их напоили зельем.
– Выпил я ковш квасу, и занедужилось мне. Прилег в поварне, и будто в яму провалился, – оправдывался Пургас, часто моргая и недоуменно разводя руками.
– Со мной такая же напасть приключилась. Сдается мне, что это недобрый человек нам зелья дал, – смущенно поведал Карп.
Павша и Аглая вконец запутали Василька. Павша рассказал, что всю ночь спал чутко, но лая собак, голосов и сторонних звуков не слыхивал.
– Павша верно молвит, – вторила мужу Аглая, – ночью на дворе такая тишина стояла, такая тишина – даже собак не было слышно.
Кинулись искать следы беглецов, но после вчерашней свары и передний двор, и пространство за тыном были исхожены вдоль и поперек – на заднем дворе снега тоже были помяты.
– Ушли треклятые вороги и коней своих из конюшни увели, – разводил беспомощно руками Пургас.
– Мне до них дела нет! Где Янка?! – перешел на ор Василько. Если поначалу он будто игрался сам с собой в щекотавшую нервы игру: найдется ли Янка тотчас либо объявится позже, стараясь при этом не допускать мысли, что с нею может приключиться худое, загодя предвкушая встречу с ней и подыскивая слова, которыми нужно слегка попрекнуть рабу, то по мере того, как поиски затягивались, он все явственнее понимал, что может навсегда потерять ее.
Василько сорвался и впервые открыл людям свои сокровенные чувства. Дворня, знавшая о его ночных потехах, но не привыкшая к такому душевному излиянию господина, поиспугалась и притихла.
– Что вы стоите? – кричал Василько – Почему не ищете Янку? Почему не сберегли ее? Да она одна всех вас стоит! – Он смотрел с крыльца на замершую внизу дворню ненавистным взглядом. – То деяния ваших рук! Это вы извели трепетную голубицу!
– Может, Янка к ворожее пошла, к бабке Ульянихе? – спохватилась Аглая, хлопнув себя по бедрам.
Дворня облегченно вздохнула. Василько поостыл – черты его лица смягчились. Он даже подивился, как ранее о том не сгадал, и вконец уверился, что, кроме как у ворожеи, Янке быть негде.
К Ульянихе был послан Павша. Пока ждали Павшу, Василько допытывался у Аглаи, хорошо ли она порасспрашивала о рабе у попа, не поленилась ли зайти к дьячку и церковному сторожу.
– И у отца Варфоломея была, и у дьячка была, и к сторожу наведалась. Никто нашу Янку не видывал, – охотно заверила Аглая, не смущаясь недоверчивого взгляда Василька.
Павша вскоре оборотился. Он молвил, что Ульяниха, услышав о Янке, крепко осерчала и принялась бранить рабу. «Я бы ту сучку на порог не пустила!» – повторил Павша слова старухи. Хотя было заметно, что говорит он беззлобно, Василько не сдержался и влепил холопу пощечину. Павша пошатнулся, но устоял. Васильку стало гадко: силен Павша, а овца овцой, его хоть дрекольем бей, будет безропотно терпеть, ударить его – все одно, что слабого обидеть.
Аглая подскочила к Павше; заворковала, словно горлица, принялась вытирать мужу окровавленный нос, а на Василька так взглянула, что тот подумал: «Она бы мне глаза повыцарапала, не будь я володетелем».